Саги зала щитов. Адульв. Пламя, зажжённое тьмой
Шрифт:
Хворь нагрянула нежданно, почти две седмицы назад. Сначала мальчик просто плакал без остановки, его стал пронимать жар, как и со всеми детьми его возраста, этому не придали особого значения. Заварили нужные травы, принесли требу Асиньям, прекрасной Фрейе и Эйр Целительнице, но хворь не отступила. С каждым днём становилось только хуже, появился кашель, ребёнок перестал есть и почти не спал. И тогда под жертвенный нож пошли уже не звери, недрогнувшей рукой орошал кровью трэлов, юношей и дев Руагор алтари богини любви и плодородия, но она оказалась глуха к его мольбам. Вскоре малыш, к ужасу деда, перестал и кричать, только через силу надрывно дышал да кашлял, закрыв глаза, ещё толком не успевшие увидеть мир, и уже не открывал.
Древняя,
Нет, не тем человеком был Руагор, чтобы смириться, чтобы отпустить своего внука, продолжателя рода, и в голове старца замаячила безумная мысль, даровавшая надежду хоть слабую, почти несбыточную, но всё-таки надежду. Все точки расставило сегодняшнее утро, ртом малыша пошла кровь, и Руагор наконец решился. Истерично, не щадя себя, словно волчица, отбивалась Аникен, не давая старцу своё дитя, пока ярл не угомонил её точным ударом под вздох, оставив всхлипывать лёжа на полу, унося с собой дитя. Дура, неужто она подумала, что он решил избавиться от внука, оставив по традиции в лесу зверью на поживу, как делали в голодные зимы или с калеками. Нет, он так не отступит, хоть ярлу и было жаль невестку, вчерашнюю рабыню, приглянувшуюся сгинувшему сыну и подарившую безутешному вождю внука, сорвав тем самым с себя клеймо рабыни, став в одночасье равной по положению Кюне. Он мог объяснить ей, но сомневался что в горе своём Аникен будет слушать, да и правду сказать его язык не поворачивался: молвить ведь, Руагор пошёл к ней, вестнице скорби, помощнице смерти, владеющей знаниями тёмного сейда жрице. К той, к которой, будь у него выбор, он никогда бы не пошёл, но выбора не было.
Тропка бежала всё дальше и дальше, игриво бросаясь из стороны в сторону, то теряясь средь валежника, то упираясь в ручей. Эту тропу знали все без исключения жители Лёрствёрта, главного городища Фьордфьёлька, и все бонды, чьи усадьбы располагались в округе. Вот только мало кто по ней хаживал без крайней нужды. Вот и ярл чувствовал, как холодеет в груди, постыдно понимая, что боится. Великие асы, он не боялся в одиночку бросаться на стену щитов, выходить зимой на шатуна с одним ножом, плыть на драккаре в самое око бури, а ту, к которой вела его тропа, он боялся как никого на свете.
Всё в этом мире имеет свой конец, даже небесный свод рухнет в последний час, когда сами боги выдут на последнюю битву. Вот и тропа, ведущая старца, резко оборвалась, и ярл, покинув сень леса, оказался на небольшой полянке почти у самого подножия гор. Ни тебе огородов, ни клетей, не было даже загонов для животных, лишь древняя, срубленная из массивных брёвен, вросшая в землю избушка под на удивление свежей тёсаной крышей, одной стороной длинных стропил лежащей на земле. Покосившаяся рассохшаяся дверь была распахнута, а рядом с дверью под небольшим, редко встречавшимся на севере окошком на скамье сидела она, вестница скорби, помощница смерти. Прекрасная вечная дева, облачённая в скроенную из волчьих шкур одежду, подпоясанную плетёным ремнем с множеством кошелей. Она улыбалась ему, она знала, что он придёт.
От её улыбки Руагора пробил озноб, ведь в ней не было ни капли жизни, на негнущихся ногах двинулся ярл к вестнице скорби, не сводя взгляда с её лица. Неправдоподобно красивого, словно точёного, чуть худоватого лица с высокими скулами и чуть пухловатыми губами, обрамлённого белыми, словно снег, волосами прямыми волнами ниспадающими на плечи, схваченными на челе серебряным руническим обручем с непроглядным чёрным камнем. Чем ближе подходил ярл, тем сильнее бросались в глаза детали, от которых становилось не по себе. Её кожа была бледна, под стать волосам, словно никогда не чуяла на себе объятий солнца, а губы не пылали, как у других дев, багрянцем – наоборот, отдавали синевой, как у утопленницы. И ещё были глаза, лишённые радужной оболочки, белёсые глаза с крохотными точками зрачков. В эти глаза Руагор не мог смотреть, их пристальный взор словно прожигал до самой глубины души.
– Сильномогучий ярл Руагор, я, право, польщена, какая честь, а я не прибрана, не ухожена, да и одета не под стать случаю, какая досада, – сверкнув ровным жемчугом зубов, вновь улыбнулась вестница скорби, в притворном изумлении оглядев себя, разведя руки в стороны.
– Не на тебя любоваться пришёл, жрица, – буркнул Руагор, уперев взгляд в носки собственных сапог.
– Ну так зачем явился, старик, коли не мной любоваться? – поднявшись, дева подошла почти вплотную к старцу, протянувшему в ответ свёрток.
– Помоги, вестница, прошу.
– А, слыхала, слыхала, захворал малец, ну а я здесь причём, своих богов не хватает? Вон славище ихнее в городке, коли дорогу забыл – подскажу, куча истуканов, отсель видно, к ним и обращайся, чего до меня ноги топтал? Или же на Райсьярен подайся, там дурачьё, что с огоньком играется, в силах помочь.
– Пробовал, не помогли асы, не услышали, а до Райсьярена не довезу, не выдержит плаванья.
– А, эва как, – вновь оскалилась дева. – А мне какая корысть, моя богиня уже коснулась твоего внука, и ей мне перечить не с руки.
– Проси любую цену, чего хочешь, всё отдам.
Сердце старого война яростно застучало в груди от осознания того, что она сможет помочь, что для его внука не всё кончено, надежда ещё есть, и, видят боги, он отдаст всё, что потребуется, но малыш будет жить.
– Да неужели? – продолжала меж тем помощница смерти, скрестив руки на груди. – И что ты, Руагор, сможешь мне дать, чего не сможет моя богиня. Мне не нужны ни власть, ни злато, они мне без надобности, тебе нечего предложить мне. Можешь возвращаться, у меня много дел, ещё ведь тушу надо свежевать, а то запортится, не до твоих мне тягостей.
– Ты смеёшься надо мной, троллья сыть, проклятая ведьма.
Страх Руагора пред ней уступил место бешенству, едва он глянул на девственно чистые руки и меха без единой капли крови. Ни о какой туше и речи быть не могло, откуда – разве что в кошеле на поясе спрятала. Она надсмехалась над ним, тешилась его слабостью и горем, упивалась своей силой.
– Ну и кого ты собираешься свежевать, разве что воронов или полёвок, никого покрупнее я здесь не наблюдаю. Не юли, коли нужно – обратись к богине своей, ни власти, ни злата, говоришь, знаю я, чего тебе нужно. Захочешь – всех трэлов Лерстверта под нож тебе отдам, а если надоест всё же сидеть здесь, как убогой отшельнице, будешь жить не хуже конунга. Сказал же – проси чего пожелаешь, но не надо на до мной и бедой моей надсмехаться, не забывай – я ярл.
Звонкий, словно горный ручей, смех послужил ему ответом.
– А я думала, уже не дождусь.
– Чего не дождёшься, помощница смерти?
– Когда наконец увижу ярла, а не хнычущего, словно девка, старика.
Руагор уже было открыл рот, намереваясь в ответ послать её на север к троллям, когда почувствовал на спине чей-то пристальный взгляд. Этого было не объяснить, это было чутьё охотника, чувство воина, ни разу его не подводившее. Медленно, очень медленно он повернулся и обмер. Там на той тропке, по которой он сам пришёл, из леса вышел зверь. Невиданных размеров, чёрный как смоль волк с белым рукотворным узором на левом боку, мало не достающий в косматой холке ярлу до плеча. Горящими, словно огонь, жёлтыми буркалами он хищно пялился на Руагора, держа в клыках под стать кинжалам молодого оленёнка. Вот тогда и вспыхнули в памяти старца сплетни да недомолвки, слышимые им ещё в детстве, что, мол, служат вестнице скорби не только духи, навьи да драугры, но и даже волчьи пастыри, великие охранители лесов, ведь пред богиней её, Хель наречённой, равны все.