Сахар на дне

Малиновская Маша

Я ошарашено моргаю от таких невероятных цифр. Это много. Очень. А ещё ощущаю бремя ответственности за сделанный выбор.

— Так что у хирургов свой бой над столом в операционной, а у нас свой. И чаще всего он длится намного дольше нескольких часов, Яна Николаевна.

В течение дня я обустраиваюсь на своём рабочем месте, знакомлюсь с персоналом отделений, в которых теперь буду трудиться, получаю утверждённый график дежурств. Потом иду с Зоей Ивановной на обход. Почти всё время молчу, внимательно слушая и наблюдая за её работой.

Уже ближе к концу рабочего дня, около четырёх вечера, у Зои Ивановны звонит телефон внутренней связи. Она что-то коротко отвечает, а потом бросает мне:

— Пошли, Фомина, встречать подарочки из Сирии. Трое трёхсотых.

Я подрываюсь от бумаг и бегу за шефиней по коридору.

— Что это значит — трёхсотых? — спрашиваю уже в лифте.

— Раненные.

Мы выходим к приёмному, где уже в спецодежде ожидают несколько других докторов. Взволнованная Лиза тоже тут.

— Вообще-то, нам с тобой тут быть необязательно, но для тебя это будет полезный опыт.

В ожидании проходит ещё несколько минут, а потом я слышу шум. Мы переглядываемся с Лизой.

— Вертолёт, — тихо поясняет мне Зоя Ивановна.

Я внутренне вся подбираюсь. Да, моя помощь сейчас не потребуется. Будут, наверняка работать хирурги, но мы ведь все тут в одном котле варимся. И в определённый момент и мне придётся подключиться.

Двери приёмного открываются, и в холл ввозят три каталки. Сопровождающий отчитывается начмеду и дежурному хирургу об оказанной помощи в местном госпитале и предварительных диагнозах, пока персонал принимает пострадавших.

Мои ноги словно прирастают к полу. Учебники учебниками, но вот это… Абстрагироваться не получается, как и сглотнуть ком в горле.

Я вижу на первой каталке мужчину лет сорока, у него перемотаны голова и грудь. Он в сознании и пытается улыбаться Лизке. Ну как же.

Второй пациент тоже в сознании. У него зафиксирована шея и правая рука. Он смотрит безучастно в потолок. А вот третий…

Неведомая сила толкает меня подойти ближе. Молодой крупный мужчина лежит с закрытыми глазами и размеренно дышит. У него перемотана голова, закрыт перевязью левый глаз. С груди на сторону свешивается жетон-смертник.*

Осознание бьёт обухом по голове, и я слышу в ушах шум собственной крови. Я узнаю этот профиль. Эти сжатые побелевшие губы. Я узнаю своего сводного брата.

*Жетон-смертник — это значок с ФИО у солдат. Они эту штучку так называют, потому что иногда погибшего в бою только так можно опознать. (Возникли вопросы в комментариях, поэтому помещаю сюда)

2

— Эй, Фомина, — Зоя Ивановна трогает меня за руку, пока пациентов грузят в лифт. — Ты чего? Поплохело? Может, валерьяночки или коньячку за первый день? Тут без этого никак.

— Что? — вздрагиваю, снова возвращаясь в коридор госпиталя. — Нет. Я…

— Ты будто привидение увидела.

— Третий раненый — мой брат.

— Что?!

Начальница разворачивает меня к себе лицом и смотрит в глаза. Ищет признаки аффекта.

— Мы давно не виделись.

— Так беги к нему! Палыч пропустит.

Внутри бьёт импульс, и я срываюсь на бег. Лифт только захлопнул двери, но ничего, и пешком домчу по ступеням. Уже на четвёртом этаже меня догоняет Лиза.

— Яна, стой! Подожди! — подруга хватает меня за руку, когда я уже подбегаю к дверям смотровой, куда вкатили каталки.

— Что? — расфокусировано смотрю на подругу. Мне надо туда!

— Брат? У тебя разве…

— Сводный.

— Сводный? — красивые брови Копыловой взлетают вверх. — Это тот, который…

— Да, это он.

Выдёргиваю руку и иду внутрь. Конечно, я ей рассказывала про Алексея. Не сразу и не всё, но рассказывала. Потому что именно Лиза вытащила меня из той беспросветной ямы, в которой я тонула, когда Шевцов ушёл в армию. Когда загибалась по ночам, рыдая в подушку в общаге. Когда почти перестала есть, потому что мама сказала, что Алексей подписал контракт на три года в миротворческие миссии, и даже Виктор не смог уговорить его вернуться. Если бы не Лиза тогда, я бы не вытянула учёбу даже до первой сессии.

В большой и ослепительно белой смотровой над раненым орудуют две медсестры и врач.

— Шевцов Алексей Викторович. Гвардии сержант. Контузия головы, осколочные ранения левого глаза.

Медсестра зачитывает врачу данные сопроводительной карты, а мне каждое слово бьет набатом.

— Фомина, хотите присоединиться? С каких это пор психиатры у нас интересуются первичкой?

За маской нетрудно угадать ухмылку врача. Это то, о чём предупреждала Зоя Ивановна.

— Это мой брат, — повторяю в который раз и подхожу ближе.

— Маску надень, — медсестра толкает меня локтем, кивая подбородком в сторону коробки с одноразовыми масками.

Я делаю как она говорит и снова подхожу. Он жив. Дышит. Без сознания или под наркозом.

Медсёстры срезают нательное бельё, оголяя торс, подключают капельницы. На первый взгляд мне кажется, что вся его грудь испещрена ссадинами и кровоподтёками, но это оказываются узоры татуировок.

Врач ощупывает голову, пытаясь оценить степень повреждений, проверяет реакцию зрачка незабинтованного глаза. Когда начинают срезать повязку с левого глаза, меня пробирает дрожь.

— Вон, — с абсолютным спокойствием говорит хирург, не отвлекаясь.

— Степан Павлович… — заламываю пальцы.

— Я сказал: пошла вон, — тем же тоном. — Копылова, сопроводи, а потом возвращайся. Тебе как офтальмологу будет полезно.

Я не спорю и позволяю Лизе вывести меня. Она вытаскивает в коридор и толкает спиной к стене.

— Слышь, бестолковая, Палыч тебя теперь на пушечный выстрел не подпустит к твоему братцу! А ну возьми себя в руки. Родителям позвони пока.

Бестолковая… В памяти током бьёт обидное прозвище, которое мне дал Алексей. Бестолочь. Она самая.