Сахаровский сборник
Шрифт:
А как же я догадался? Я знал, конечно, что А. знаком с Сахаровым, но мало ли с кем он знаком. А ведь Сахаров ничего мне такого особенного не сообщил, не высказал никаких гениальных мыслей, только пробурчал фамилию, которую я не расслышал. По чему же я теперь понял, что это он?
Объясняю: потому что на нем был отпечаток великой личности.
Мне приходилось встречать в жизни несколько выдающихся людей. И я берусь утверждать, что среди них не было ни одного с заурядным и постным лицом. Заурядные и постные лица бывают только у заурядных и постных людей.
На другой день я позвонил А., чтобы проверить свою догадку. "Что же ты, — сказал
Мне стало ужасно неловко. Положение Андрея Дмитриевича уже было такое, что многие опасались с ним общаться. Он, наверное, подумал, что и я…
Короче говоря, я воспользовался первым предлогом, позвонил и стал время от времени бывать в знаменитой квартире на улице Чкалова.
Не могу сказать, что я дружил с Сахаровым, и даже не уверен, что мои посещения бывали ему необходимыми, но все свои выходившие уже за пределами отечества новые книжки (благо, их было немного) приносил ему первому.
Одну из них Сахаровы дали кому-то почитать, у этого читателя она была при обыске конфискована и теперь с моей дарственной надписью хранится в архивах КГБ.
Выше я сказал, что мне пришлось встретить в жизни несколько выдающихся людей, но людей знаменитых — и иногда на весь мир — я знал больше. Надеюсь, это понятно, что знаменитый и выдающийся не всегда одно и то же. Я знал выдающихся людей, которые были известны только узкому кругу знакомых, я знал знаменитых, которые стали такими по воле случая или благодаря своим особым способностям использовать исторические или личные обстоятельства и не стесняться, говоря словами Пастернака, "ничего не знача, быть притчей на устах у всех".
Сахаров славы специально не добивался. Я даже не знаю, кто может с ним сравниться в попытках умалить собственные заслуги. С кремлевской трибуны академик Александров говорит, что достижения Сахарова слишком преувеличены, и Сахаров говорит, что слишком преувеличены. Советские пропагандисты говорят, что Сахаров ничего интересного в науке не делает, и Сахаров говорит, что, вообще говоря, физикой надо заниматься до тридцати пяти лет, а поскольку ему самому больше — понимайте, как хотите.
А между тем один известный физик говорил мне, что и сейчас все главные опыты управления термоядерной реакцией основаны на идеях Сахарова. И, говорят, даже академическое начальство не может не признать, что и в последние годы, в тесной квартирке, с ежедневными толпами ходоков, диссидентов, корреспондентов, занятый своей главной борьбой, постоянно травимый, он регулярно выдавал новые работы с новыми идеями. Как это ему удавалось, я лично представить себе не могу.
Я слышал рассуждения, что права человека, о которых так много говорит Сахаров, — дело второстепенное, гораздо важнее национальное или религиозное возрождение. Но ведь без прав человека никакого возрождения быть не может. Без них может быть либо загнивание, либо, в лучшем (а вернее — в худшем) случае, смена идеологии и поспешное движение масс из одного болота в другое.
Про Сахарова часто говорят — мужественный. Но этого определения, если оно не содержит в себе нравственной оценки, я не признаю. Что такое мужество? Физическая храбрость? Ей может обладать любой искатель приключений. Сахаров на искателя приключений не похож. Совесть и ясное понимание грозящей человечеству беды толкнули его на путь, на котором одного мужества мало.
Как-то мы с покойным Константином Богатыревым приехали к Сахарову на дачу. Он встретил нас на перроне электрички. Вечерело. Солнце, уже краем зацепившее горизонт, было большое и красное. "Это солнце, — сказал Андрей Дмитриевич, — напоминает мне взрыв водородной бомбы". Я
Сахарова выслали из Москвы, заткнули рот, это не только жестоко по отношению к нему, это бессмысленно. Где бы он ни находился, проблемы, названные Сахаровым (но поставленные не им, а историей), никуда не денутся, и чем дольше люди, держащие в руках судьбу человечества, будут избегать их решения, тем неуклоннее мы будем катиться к бездне, в которую он уже заглянул.
Г. Померанц
ЦЕНА ОТРЕЧЕНИЯ
Этот опыт вдохновили совсем другие люди, другие поступки. Но я с радостью посвящаю его человеку, который не отрекся.
Во мне крепнет уверенность, что правозащитное движение, если и даст политические плоды, то только в отдаленном будущем, в какую-то совершенно другую эпоху, в совершенно другой России. Но чем дальше, тем больше я люблю правозащитников. То, что они делают, трудно оправдать внешней целесообразностью, но есть в их безнадежном деле еще что-то кроме невозможности политического успеха: возможность оставаться человеком, шаг к тому, что Достоевский назвал сильно развитой личностью. На наших глазах возник какой-то соборный Лев Толстой с его "Не могу молчать!". И чем больше этот соборный человек теряет, тем больше растет его дух. Так, как вырос на наших глазах Андрей Дмитриевич Сахаров, теряя положение, деньги, работу и внешнюю свободу. Вырос — и остался равным каждому, никого не давит своей всемирной тенью.
Мы живем в век кризиса всех движений. Все радикальные средства, предложенные для спасения России или Запада, или человечества, оказались недействительными или гибельными.
Единственное мировое движение, у которого есть перспективы, — движение к распаду. Началось с распада империй, откликнулось распадом атомного ядра, а где кончится — Бог весть! Встречные движения, к созиданию, кристаллизации, достигают частных успехов, но глобальные процессы распада все время грозят их смыть. За 60 с лишним лет, которые прожил, мир стал хаотичнее и безумнее, и даже угроза общей атомной смерти не сделала человечество солидарнее. Солидарнее стала Европа — за счет трехконтинентальной ненависти к Европе. Солидарнее стали евреи — за счет юдофобства. Солидарность неимущих была вскормлена ненавистью к имущим и постоянно подкармливается ненавистью к империалистам, кулакам, отщепенцам, чужакам, гнилым интеллигентам, безродным космополитам и проч. В этом облаке ненависти уже невозможно дышать, и если не случится чуда, вся наша цивилизация задохнется, потеряет разум и сама себя истребит.
Что же остается? Быть человеком. Пусть Провидение позаботится, как спасти то, что можно спасти, а наше дело — оставаться людьми. Составляя свои планы и выполняя эти планы по-человечески, без рабского страха и подлой уступчивости, без маниакальной одержимости фанатика. Только тогда что-то, может быть, спасется. Только из людей, нашедших опору в самих себе, сложится когда-нибудь новое общество без пророков и лжепророков. После ломки, которую не удержать, не остановить (слишком много вождей зовут к ней, слишком много безумных идет за вождями). После выхода всего мира из полосы болезней, которая в нашей стране приняла свою особую, едва ли не самую тяжкую форму. Ибо мы не переварили идеи своих радикалов. Мы ими подавились и не можем ни проглотить, ни выплюнуть.