Сахаровский сборник

Бабенышев Александр Петрович

 К чему привела бы его эта новая фаза внутренней эволюции, осталось до конца невыясненным, ибо однажды среди бела дня его хватил инфаркт. В ожидании "Скорой помощи" родные уложили его на диване, засуетились, заохали. А последняя фраза, услышанная им, была такая: "Надо получить по дядиному пропуску продукты в спецраспределителе, пока там не знают, что он умер".

.........................

Но эти слова никак не обидели его, не задели его душу. Он даже не понял их смысла. Он был уже далеко от того места, где содрогалось в агонии его тело.

.........................

Он вышел из холодной тени лесной опушки на ярко освещенное косым утренним солнцем большое поле, поблескивающее тысячами еще не оттаявших после ночного мороза лужиц, и пошел к другому концу поля, но пошел не по прямой, а все время меняя направление, чтобы всей тяжестью наступить на самую середину ближайшей остекленевшей лужицы. И когда он делал это, от ее краев начинал бежать к центру звук как бы гавайской гитары, который быстро нарастал и заканчивался приятным хрустом, а нога его в этот момент проваливалась на несколько сантиметров вниз.

Что ждало его на другом конце поля, никому из нас знать не дано. Судьба его души — великая тайна, которую здесь, на земле никто приоткрыть не может. А о судьбе его праха рассказала в своих стихах Инна Лиснянская:

А поодаль, за оградой, спят, разжавши кулаки, Ряд за рядом, ряд за рядом, старые большевики. И над ними — ни осины, ни березы, ни ольхи, — Лишь посмертные кручины да бессмертные грехи. Да казенные надгробья, как сплоченные

ряды… Господи, Твои ль подобья дождались такой беды!

Инна Лиснянская

КРУГ

(Поэма)

1 Над городом стеклянные туманы. Окраина, застройка пустыря. Пейзаж мне сон напоминает рваный — Кусок пруда, осколок фонаря, Отчетливее — башенные краны. Здесь окна в сетках, видимо, не зря. А в процедурной дух стоит дурманный, Смесь валерьяны и нашатыря. Там движет время часовая стрелка, Как будто бы слепого поводырь, — И в книжке записной трясется мелко Густая телефонная цифирь. Ах, мамочка, ищу твой номер дачный. Он, как в Москве, такой же семизначный. 2 Как битое стекло, мерцает лед, И жаль душе не то, что я отрину, А то, чего душа не обретет. Себе я перегрызла пуповину Молочною десной, — ничтожный плод Студентки, слепо верящей в доктрину, Внушаемую нам. Но кто-то в спину Меня толкает, на меня орет За книжку записную санитарка. Ее глаза как два свечных огарка. Лет через семь, как кончилась война, Лечили здесь ее от алкоголя, И не ушла на волю — что ей воля?! Там ей велят, а здесь велит она! 3 Опять в свои ударив барабаны, Судьба берет за шиворот меня, Сует мне мыло — день сегодня банный. Но ванна — это тоже западня, Немеет рот, язык как деревянный, Едва воды касается ступня, Я ледяные вспоминаю ванны В подвале, где молчала я три дня: "Ты видела, сознайся — одноклассник Соскреб с портрета бритвою усы В спортивном зале. Был ли соучастник?.." Но я молчала, тикали часы За стенкой, и колечки перманента Разламывались в ванне из цемента. 4 Судьба меня за шиворот берет, Бросает в ночь сорок второго года. Перевернет мне душу этот год: Стоит брезентом крытая подвода У госпиталя, там, где черный ход, Гружу я трупы за мензурку меда, За черный с красным джемом бутерброд. Мне лед мертвецкой руки ест, как сода. Я — школьница, подросток, худоба, Впервые вижу я мужское тело, Но мертвое. Опричница-судьба, О как ты далеко вперед глядела, — Как эта смерть, что здесь, во льду лежит, Передо мною обнажится быт. 5 Весь быт мой, умещенный в чемоданы, Он, право же, не стоит ни гроша: Подарок мужа — коврик домотканый, Шубейка, туфли цвета камыша, Тетрадь, кофейник, перстень пятигранный И два из моря взятых голыша — И ни крупиночки небесной манны. Не к ней ли продирается душа Сквозь кожу барабана и сквозь платье, Залитое непраздничным вином?! Как хочется немного благодати, Как хочется не помнить о былом! И я средь ночи так беспечно плачу, Как будто все еще переиначу. 6 Из-под кровати под кровать бредет Квадратик солнца, сквозь тугую сетку Струится предвесенний небосвод, На всем сегодня оставляет метку, Рябые соты на стену кладет, Пятнистый зайчик влез на табуретку, И луч, увидев сонную соседку, Перекрестил ее раскрытый рот И тут же подошел ко мне вплотную, По лбу погладил, как сестру родную, И это милосердное родство Меня как будто вынесло из склепа. А я-то думала, что солнце слепо И дарит свет, не видя ничего. 7 Вокзалы… Общежитья… Балаганы… И вот больница — любопытный дом. Пугающий, хотя и постоянный Вопрос: "Вы переносите с трудом Несправедливость, ханжество, обманы?" Я не спешу с ответом. Дело в том, Что правдолюбье (им больны смутьяны) — Шизофрении явственный симптом. И я молчу, как там три дня молчала, А врач глядит с улыбкой, без вражды. Что ж, мне и от улыбки полегчало, А он себе в стакан налил воды, — Предвидел ли, учась психиатрии, Что предстоят ему дела такие? 8 Где дни одеты задом наперед, Там балаган. Там в недрах зазеркальных Все то, что именуется народ. В личинах шелушащихся и сальных Он водит повседневный хоровод, Как бы не помня черт первоначальных, Он за лицо личину выдает. В подземных переходах привокзальных, Как лед, мерцает неподвижный свет. У выходов — теней собачьих свора, Хохочут все личины мне вослед, Поскольку я без маски: вот умора! Сейчас за столб фонарный ухвачусь, Я улицы переходить боюсь. 9 И вновь я там же, где была когда-то, И мама, как тогда, придет сюда: По-детски простодушна, франтовата, Подчеркнуто седа, но молода, И передаст от отчима и брата Привет: "Ты можешь жить у нас всегда, Хотя с людьми ты ладишь трудновато, С пеленок и ранима и горда, Но все еще, надеюсь, обомнется, Боюсь я отрицательных эмоций, Не обижайся, детка, я пошла". Уйдет, а я вздохну: в трамвае давка, Но вспомню: ждет ее машина главка И ужин в доме чешского посла. 10 В железной сетке небо и палата, А здесь простор, а здесь такой простор, Что кажется — земля и та крылата, Вот-вот перенесет через забор! И поддевает снег моя лопата, Как будто расчищаем мы не двор, А жизнь мою. Но корочку заката Уже клюют вороны, и надзор В тупом лице запойной санитарки Нас в корпус загоняет: "Кончен бал!" И отсверкал свободы призрак яркий, Час трудотерапии отсверкал. О призрак мой, о вымысел мой нищий, Стал чище двор, да жизнь не стала чище. 11 Стучат часы за голою стеной, Как стрелка, жизнь моя бежит, вращаясь По замкнутому кругу предо мной. Была я трудной дочерью, покаюсь, Была я и неверною женой, Любовницей чудной, но возвращаюсь Я постоянно памятью больной В мертвецкую, где жизни ужасаюсь Впервые, где и трупы не равны: Лед выдается сообразно званью! Где до поры понятие вины Открылось несозревшему сознанью. А что такое первородный грех, Я, кажется, узнала позже всех. 12 И чудится: шагают пионеры, Бьет барабан. Куда идет отряд? А в балаган, в котором изуверы Взахлеб и всласть о вере говорят. Костры, как в первобытности пещеры, Там, в пионерском лагере, горят. И я была одной из дикарят, Плясала вкруг костра, покуда серый Пещерный дым не выел мне глаза. Но я не вдруг оттуда убежала, И дымом замутненная слеза Еще мне долго видеть свет мешала. О детство, перестань, не барабань, Дай мне вглядеться в утреннюю рань! 13 По тумбочке из крашеной фанеры К стене поспешно движется паук, Он озабочен, он исполнен веры, Что паутина — дело чистых рук, Что муха есть разносчица холеры, Ее он втянет в свой девятый круг, А после съест, хваля ее размеры. А вдруг ему и мыслить недосуг, Работает и пищу добывает, И это я, бездельница, сижу И мыслю за него… Вовсю зевает Соседка: "Ну и крик по этажу! А вот паук — хорошая примета, Весть добрая, не к выписке ли это?" 14 Я барабаню книжкой записной По полочке стальной в холодной будке. Как вышла из больничной проходной, На воле я уже вторые сутки. Где бытовать мне нынешней весной, Куда звонить, кому под видом шутки Признаться в бесприютности ночной? Ну, что мне стоит в здравом жить рассудке? Попробую с людьми наладить связь! И набираю номер я, смеясь, Разъятый смехом рот — моя личина, Мне совесть надоела, как нарыв! Подходит к будке пожилой мужчина, Газетою лицо полуприкрыв. 15 Над городом стеклянные туманы, Как битое стекло, мерцает лед. Опять, в свои ударив барабаны, Судьба меня за шиворот берет, Весь быт мой, умещенный в чемоданы, Из-под кровати под кровать бредет — Вокзалы, общежитья, балаганы, Где дни одеты задом наперед, И вновь я там же, где была когда-то, В железной сетке небо и палата, Стучат часы за голою стеной, И чудится: шагают пионеры, — По тумбочке из крашеной фанеры Я барабаню книжкой записной.

1974 г.

Раиса Орлова и Лев Копелев

ИСТОКИ ЧУДА

Явление Андрея Сахарова — чудо.

Был самый молодой член советской Академии наук, поглощенный сложнейшими проблемами физики, почитаемый коллегами и властями, трижды награжденный высшим орденом страны — Золотой звездой Героя Социалистического Труда и государственными премиями. Его будущее представлялось таким же безмятежным, как и прошлое…

А он внезапно — для стороннего взгляда внезапно — свернул с накатанного пути, начал защищать несправедливо осужденных и преследуемых — крымских татар, которым не позволяют вернуться в Крым; немцев, которых не отпускают в Германию; евреев, которых не отпускают в Израиль; православных и католиков, баптистов и пятидесятников, гонимых за свои верования; рабочих, утесняемых начальством; добивался политической амнистии и отмены смертной казни.

Он пришел в Союз писателей, когда исключали Лидию Чуковскую; когда позвонили, что у кого-то идет очередной незаконный обыск, он, не найдя машины, приехал на попутном автокране. В Омске судили Мустафу Джемилева. Милиционеры силой вытолкали из коридора суда академика Сахарова и его жену Елену Боннэр. В Вильнюсе судили Сергея Ковалева — и опять Сахаров стоял у дверей. И в Калуге, когда судили Александра Гинзбурга. И в Москве, когда судили Анатолия Щаранского. И так множество раз… И уже перенеся инфаркт, он ездил в Якутию навещать сосланного друга, они с женой двадцать километров прошли пешком по тайге.

Его вызывали прокуроры и руководители Академии. Предостерегали. Уговаривали. Угрожали. К нему в квартиру вламывались пьяные хулиганы, палестинские террористы, некие "родственники" погибших в метро во время взрыва, оравшие, что он защищает убийц. По телефону и в подметных письмах ему обещали убить его детей, внуков. Из его стола выкрадывали рукописи. И, наконец, его бессудно выслали в Горький, под домашний арест, под надзор целого подразделения мундирных и штатских охранников.

Но он не сдается. Снова и снова продолжает отстаивать права человека, призывать к справедливости и к политическому здравому смыслу.

Восхищаясь подвигом Сахарова, многие забывают о глубочайшем трагизме его жизни. И — о смертельной угрозе, которой он подвергается. Трагична судьба Сахарова, потому что душа его разрывается между страстью к науке ("…больше всего на свете я люблю реликтовое излучение…") и любовью к людям, не к абстрактному человечеству, а именно вот к этому страдающему, обиженному человеку.

Он тяжело болен. Он живет в постоянном нервном напряжении. И с каждым днем нарастает опасность для его физического существования.

Противники не могут его понять, называют блаженным чудаком, безумцем. Гораздо больше тех, кто видит в нем святого подвижника.

И нередко можно услышать голоса: "Откуда в нашей стране в наше время это непостижимое, необъяснимое чудо?"

Еще до того, как о Сахарове узнал мир, он, возражая министрам, маршалам и самому Хрущеву, настаивал на прекращении ядерных испытаний. Он выступал против шарлатана Лысенко, когда тот еще был всесилен.

Он отдал все полученные им государственные премии, больше ста тысяч рублей, на строительство онкологических больниц.

Откуда же он такой?

Андрей Сахаров единственен в своем роде и, как истинное чудо, не может быть объяснен полностью. Гений ученого — Божий дар. Однако, можно попытаться проследить истоки его мировосприятия, истоки тех нравственных сил, которые сделали его духовным вождем, олицетворением лучших надежд современной России.

С детства Андрей Сахаров дышал воздухом русской интеллигентности. Род Сахаровых с конца 18-го века — несколько поколений сельских священников. Прадед, Николай Сахаров, был протоиереем в Арзамасе, которого прихожане чтили за доброту и за просвещенность. Дед, Иван Николаевич, первым ушел из духовного сословия, стал адвокатом, переехал в Москву. В начале века был редактором сборника "Против смертной казни"; был знаком и сотрудничал с В.Г. Короленко; друг толстовской семьи, музыкант А. Гольденвейзер был крестным отцом Андрея Дмитриевича. Отец — Дмитрий Иванович — стал физиком. Наши ровесники учили физику по его учебнику. Д.И. Сахаров был не только физиком, но и талантливым пианистом.