Саламина
Шрифт:
В дверях стоял экипаж моей лодки: Гендрик, Петер, Кнуд.
— Если бы дело зашло дальше, — сказал Кнуд, — мы бы все приняли участие.
— Неужели?
— Имака, — как говорят по-гренландски, — может быть.
Но что было бы, если бы они приняли участие в столкновении? Я видал, как Кнуд мерился силой в поднятии тяжести и перетягивании, он побил всех силачей одного за другим. Гендрик, несомненно, был еще сильнее. Я мог бы смело держать пари за своих трех мушкетеров против упернивикского сброда. Но в Гренландии джентльмены не дерутся.
Гавань Прёвен находится на расстоянии хорошего дневного перехода на юг от Упернивика, это узкий проход между двумя островами. Каждую осень в проход сотнями заходят белухи, но немногим удается уйти. Это ловушка для китов. Руководил ее ловом Дросвей, датский поэт. Начальником торгового пункта в тридцать втором году был Николайесенс, поклонник американского искусства — своей жены. Этот Прёвен — арктические Афины.
Несколько лет назад я познакомился на борту парохода с одним джентльменом, американским датчанином, который пожаловался мне:
— Моя дочь, сэр, сделала ужасную вещь. Она вышла замуж и поселилась в Гренландии.
Эта женщина «с извращенными вкусами» оказалась в Прёвене, ей там нравилось. И кого еще вы думаете я нашел в Прёвене? Моего старого друга, ее взволнованного родителя, приехавшего сюда умолять их вернуться.
— Я предлагал этому молодому человеку хорошее место, с вдвое большим окладом, чем он получает, — рассказывал мне старый друг при первой встрече, — но они не хотят уезжать.
— Ну, как? Теперь они поедут? — спросил я его в Прёвене.
— Кто поедет? Куда? — ответил он в изумлении. — Что вы, да я сам бы ни за что не уехал отсюда, если б мог остаться. Это превосходное место, чудеснейшее место, единственное, где стоит жить.
И вот мы оба начали строить планы, как бы нам ухитриться остаться жить здесь, как прокормиться в Гренландии.
— Молоко, вот что, — сказал друг (он торгует молочными продуктами), — китовое молоко.
И после разговора мы чуть не организовали продажу акций одного из самых разумных гигантских предприятий нашего века. «Китовое молоко — пища всего мира», «Дети белухи». В нашу честь закололи откормленного тельца — белуху. Поев, мы отплыли.
Мы покинули горы и бросили якорь в унылом месте — в долине слез. Что-то случилось в Сёнре-Упернивике? Высадившись, мы сразу почувствовали разлитую повсюду печаль. По дороге к дому Клееман рассказал нам, в чем дело: умирает ребенок, ребенок его дочери.
В дом дочери Виллума Клеемана можно было войти, только очень сильно согнувшись или на четвереньках. Стоять внутри нельзя. Пол, стены из дерна, крыша тоже из дерна, настлана на плетушку из палок. Дом был полон народу, воздух внутри спертый. На нарах жалобно стонал грудной восьмимесячный ребенок. Женщина сгибала и разгибала его ножки. Голова девочки чудовищно распухла, потеряла форму; из одного глаза вытекал гной. Я взглянул и пополз обратно; родители последовали за мной. Мать сама была почти еще девочка, блондинка с белой кожей и синими глазами, болезненного вида, совсем замученная заботами и горем. Муж ее — невозмутимый красивый человек, невысокого роста, темнокожий, черноволосый, настоящий типичный гренландец. Я сказал им, что ребенка нужно немедленно отвезти в больницу в Упернивик. Они начали возражать. Но меня поддержала акушерка, и они уступили.
При отъезде их сопровождала целая процессия. Впереди шел Расмус, высокий крепкий сын Виллума, он нес на подушке ребенка, закутанного в белое. Расмус держал его нежно и шагал осторожно. Рядом с ним шли Виллум и акушерка, одетая в белую форму. Шли они медленно; когда приблизились, кроме шарканья ног, не было слышно ни звука. Расмус, по-прежнему с ребенком на руках, спустился по почти вертикальному трапу в ожидавшую их лодку; его придерживали за плечи, чтобы он не упал. Родители, Виллум и акушерка последовали за ним; гребцы отвезли их на моторную лодку; назад вернулся только Виллум. Все молча смотрели вдаль до тех пор, пока развевающийся на корме полосатый флаг со звездочками не исчез за изгибом берега.
Френсис и я, устроившись на берегу в палатке, оставили человека сторожить ее — не от людей, от собак, — а сами пошли в дом Виллума. Тут он излил свою несчастную душу, на ней лежало немалое бремя. Виллум потерял место. Клан Клееманов катился вниз.
Несущественно, что убийственный приказ еще не подписан. Против Виллума свидетельствовали его товары, вернее, незаполненные счета, пустые склады. Виллум был обречен, он знал это. Его патетические бессмысленные попытки объяснить мне, в чем дело, только выдавали растерянность и, доказывая его непригодность к этой работе, подтверждали обвинение. Увольнение Виллума было кульминационной точкой многолетнего неумелого управления пунктом. Слабохарактерный начальник не смог предотвратить полного разграбления товаров его собственными детьми. Виллум просил меня замолвить словечко за него управляющему, написать письмо. Я написал. Что толку? Торговля не ведется на сентиментальных началах.
Было уже около полуночи, когда мы покинули бедных стариков и отправились спать в свою палатку. Как стало тихо к ночи! Ни дуновения ветра, ни звука. Иногда в полной тишине, кажется, можно было услышать биение космического пульса.
— Слышишь, — шептали мы, — это далекое биение?
Мы стали взбираться на близлежащий холм и, еще не достигнув вершины, поняли, что это за звук: двигатель. Потом увидели нашу лодку: не прошло и пяти часов, а она уже вернулась. Там, где были полосы и звезды, теперь виднелся крест датского флага, приспущенного до середины флагштока.
Из всех домов вышли жители. Они собрались около пристани и молча смотрели, как подходит и становится на якорь моторка. От берега отчалила лодка, чтобы привезти пассажиров. В нее вошли все те, кто пять часов назад выехали отсюда: молодые родители, акушерка в белом и Расмус, несший на подушке с той же нежной осторожностью закутанного ребенка. Расмуса поддержали на трапе, он вышел на пристань, остановился, открыл лицо девочки, чтобы Виллум мог взглянуть на него. Тогда Виллум взял закутанное тельце на руки и понес его. Длинная процессия медленно, как и раньше, направилась в дом.
Казалось, что прошло всего несколько секунд. Людской поток последовал в дом за Виллумом, несшим ребенка. Расмус пришел за нами.
Люди окружили стулья, на которых лежала мертвая девочка. Ее одели в красивую одежду. На ней были ползунки из небеленого муслина с завязанным на шее ярко-красным бантом; крохотные ножки были обуты в камики. Она как будто спала, закрыв глаза. Длинные черные ресницы касались щек: милый, необычайно красивый ребенок.
— Как она хороша! — сказал я тихо.
— Да, — прошептали в ответ.