Салка Валка

Лакснесс Халлдор

Если бы он знал, если бы он только знал!..

Глава 15

Никому не понять человеческого сердца — меньше всего оно понятно угрюмым горам, которые, словно языческие боги, возвышаются над этой маленькой полоской берега у холодного, зеленого, как океан, фьорда; им не страшны ни туманы, ни вечные непогоды. Влажный океанский ветер разгуливает по ночам в убогих рыбачьих хижинах, ничуть не смущаясь, что там, может быть, спит измученная, больная душа. Знакомо ли вам то чувство, какое испытываешь, проснувшись в зимнюю дождливую ночь от холодной капли, упавшей через дырявую крышу на грудь? И так капля за каплей. Уснуть невозможно. В темноте ночи все мы одинаковы. Здесь, на этом берегу, спит дочь купца, никто ее не видит, никто ею не восхищается, ее шикарная шуба висит в гардеробе, а тело у нее такое же, как и у бедных девушек, и умрет она так же, как они, когда придет время. Ее тело, не прикрытое одеждами, в темноте ночи ничуть не лучше тела Салки Валки, одинаково равны они и перед смертью.

Сжатые в кулак пальцы все одинаковой длины. Садка Валка трепещущими руками ощупывает свое загадочное тело, которому бог, как говорится:

И кости, и сухожилья,И кожу дал в изобилье.

Почему же бог не послал всем девушкам меховое пальто, чтобы они ходили в них днем? Почему не все имеют одинаковое право на карамель? Почему не все могут ездить в Копенгаген? Почему не всем дано знать датский язык?

В тот самый момент, когда девочка задумалась над несправедливостью мира и жестокостью природы, объединившихся против всего живого, она услышала в темноте чей-то плач. Этот пронзительный плач, полный непонятных мучений и отчаяния, слился в ее душе с рокотом моря, шумом дождя и сознанием собственного ничтожества. Плакал Сигурлинни, ее маленький братик, которого по установленному обычаю накануне крестили во имя отца, сына и святого духа, и теперь он предъявляет требования этому страшному миру, в котором бог возлагает на плечи каждого слишком тяжелое бремя. Этот голос, исполненный стихийной силы, глубоко, как никогда раньше, ранил сердце девочки.

О нежная слеза любви,Не высыхай в очах моих! —

эту песнь часто пели моряки, а когда они пьянствовали несколько дней кряду, она не сходила у них с уст. Девочка вспомнила, как Стейнтор раз утром пел эту песню.

Между куплетами он оскорблял мать, бормоча непристойности. В эту ночь, предаваясь воспоминаниям и слушая пронзительный плач младенца, девочка испытывала невыразимую печаль. Какие только тяготы не взваливает бог на несчастную вареную рыбу, которую он решил назвать человеком и поселил на этой береговой полоске, окруженной каменными лицами гор. И в ответ на пробудившуюся в человеческой душе любовь и тоску достается только боль. Салка Валка орошала подушку горячими слезами, а сердце ее билось и трепетало от любви и ревности, самого ядовитого чувства в человеческом существе, вскормленном морскими рыбами.

Ночи, полные отчаяния, сменялись скучными, однообразными днями — школой с ее зубрежкой и надоевшими играми, вроде «Мы ходим вокруг орехового куста, орехового куста», «Йоким из Вавилона», или другими нудными играми, которые учитель позаимствовал в Дании. Бродя вечерами на берегу, девочка узнавала новости поселка, подчас весьма интересные. Их частенько приносила одна из служанок Йохана Богесена. Рассказывали, между прочим, что распрекрасная дочка купца, вернувшись из Копенгагена после полного курса обучения, стала такой образованной, что не довольствовалась обедом и ужином, как все люди. Она звонила среди ночи и требовала кровавый бифштекс. И, очевидно, высшей степенью образованности там, за границей, считается держать при себе мальчишек-подростков на побегушках, чтобы посылать их среди ночи за коньяком. Она делает вид, будто учит датскому языку одного простачка из поселка, сама же держит его только для того, чтобы гонять за вином. А на днях служанка рассказала, что парень и вовсе пробыл у них всю ночь, в этом она была совершенно уверена. Решив подкараулить их, она уселась у двери комнаты фрекен Богесен. Выло совсем поздно, когда вдруг раскрылась дверь и вышла фрекен в вышитой ночной сорочке. Качаясь из стороны в сторону, как новорожденный теленок, она поплелась в ванную комнату. Тут-то служанке и удалось заглянуть через полуоткрытую дверь в комнату молодой хозяйки, и она увидела посреди пола мужской ботинок. Почему она не зашла и не посмотрела, там ли парень? Да потому, что он наверняка был там. Где же ему быть, если она не видела, как он уходил? К тому же в любую минуту могла возвратиться фрекен. Служанке и так пришлось спрятаться в стенной шкаф, чтобы не попасться ей на глаза.

— Что же это за парнишка, который попал в такую беду? — спросила женщина из Армии.

— Да мальчонка из Кофа. Впрочем, чего другого ожидать от заучившегося юнца? Подумайте, его ведь только недавно конфирмовали. Да, я всегда говорила, разврат богачей — бездонное море; знал бы человек, что кроется в его глубине, он и пальца не окунул бы туда.

В следующую ночь Салке Валке снились королевские дворцы, о которых она читала в сагах. Они были объяты пламенем. Нет, любовь в ее груди не горела больше тусклым, слабым огоньком дешевой стеариновой свечки, освещающей бедняцкие хижины. Нет, ее сердце превратилось в сказочный дворец, в котором полыхал пожар. Чудовища с разинутыми пастями, высеченные на колоннах, улыбались, точно моржи. Неожиданно они ожили, заговорили и задвигались в свете пламени. Но вдруг огонь лизнул основание колонн, быстро пополз вверх, вот он уже добирается до крыши, пожар охватил все здание. Девочка проснулась в холодном поту.

Иногда по вечерам после работы Салка Валка видела Херборг из Кофа. Она часто выходила из лавки, нагруженная пакетами. До чего предприимчива эта женщина, из всего-то она могла извлечь пользу. Теперь, например, она занималась тем,

что пекла хлеб и лепешки и сдавала их в магазин, и это заносилось в книги на ее счет. Крепкая, лет сорока женщина, высокая и хорошо сложенная с несколько выдающимися вперед зубами и орлиным носом, Херборг слыла ловкой и энергичной хозяйкой. Она не видела в этих местах достойного жениха для себя, поэтому отклоняла все предложения. Она преданно исполняла свой долг перед отцом и племянником. Херборг добровольно жертвовала собой ради них, других-то родственников у нее не было, а сама она была бедна и к тому же не имела возможности бывать в других, более населенных местах, где скорее можно было выбрать подходящую пару. Хотя сомнительно, нашла ли бы она себе кого-нибудь по вкусу в ином месте. Из-за ее высокомерия ей ничего не оставалось, как век вековать одинокой и кичиться своими добродетелями. Херборг всегда держалась обособленно, никогда не давала повода к сплетням, наоборот, ее чистоплотность, ловкость и благоразумие служили примером для других женщин. Все лучшие рукодельные работы в поселке — вышивка, тамбурный шов и вязанье — выполнялись под ее наблюдением. Она же была одним из инициаторов создания местного женского союза и, само собой разумеется, его председателем, потому что была принята в доме Богесена. Это была единственная семья в поселке, с которой Херборг поддерживала знакомство. Говорят, она дружила с женой купца. Конечно, без поддержки купеческого дома не могло быть и речи о женском союзе в Осейри. Откуда бы иначе ждать пожертвований?

Однажды вечером Херборг возвращалась домой. Любо посмотреть на нее: статная, представительная, в национальном костюме, который всегда надевала, выходя из дома, она с королевским достоинством несла шаль на плечах. Когда она пересекала площадь, откуда ни возьмись вынырнула Салка Валка. Девочка поздоровалась с почтенной дамой, не преминув изобразить при этом одну из своих гримас.

— Добрый вечер, дорогая Сальвор! Давненько ты к нам не заглядывала. Кажется, с той поры, как конфирмовали Арнальдура. Ну, как вы, бедняги, живете?

— Мы вовсе не бедняги, — ответила девочка.

— Ты такая отчаянная, милая Сальвор. Что ж, правильно, дитя мое, так и надо. Никто о тебе не позаботится, кроме тебя самой. Из тех, кто высоко держит голову, выходят настоящие люди. В конце концов главное — высоко нести голову, а что ты собой представляешь на самом деле, не так уж важно. Я сказала «бедняги» лишь потому, что слышала, как плох маленький сынок твоей матери. Кто-то говорил мне, что вы даже посылали за пастором.

— Его на днях крестили, но мне кажется, ему не стало от этого лучше. С тех пор как прошлой осенью он схватил простуду, он все время болеет и кричит ночи напролет.

— А ты по-прежнему разгуливаешь повсюду в мужских брюках, дорогая? Ты же почти взрослая девушка, что скажут люди?

— А мне все равно, что скажут люди.

— Тебе не следовало бы этого делать, дорогая. Нельзя забывать стыд и честь. Молодая девушка должна быть скромна и опрятна, иначе пропала ее добрая репутация.

— А я вовсе не девушка и не собираюсь быть ею. Мне мало дела до того, что скажут люди.

— Первый раз такое слышу! Не очень это умно с твоей стороны, Салка. Ты уж совсем взрослая девочка. Впрочем, у меня нет времени болтать с тобой. До свиданья, друг мой, надеюсь, у тебя все будет благополучно. Больно уж ты не похожа на других.

— До свиданья, — сказала девочка, глядя вслед быстро удаляющейся Херборг, стройной и величавой. Поколебавшись секунду, девочка побежала за ней.

— Я решила проводить тебя домой, навестить вас, — сказала девочка.

— Ну что ж, мой друг, пойдем. Я быстро вскипячу кофейник.

Они молча взбирались по крутой тропинке. Дом старого Йоуна назывался Коф — сугроб. Возможно, это странное название он получил оттого, что выступал над косогором несколько больше, чем положено. Дом был небольшой, с торфяными стенами, крытый железной крышей, красный конек которой обращен был к склону, будто дом с глазу на глаз беседовал с горами. На передней стене было четыре окна с белыми наличниками. За домом со стороны поселка был небольшой огород, самый лучший в поселке. Двор был со всех сторон обнесен забором, вход в него шел через калитку, подвешенную на петлях. От калитки через огород вела узкая дорожка, выложенная каменными плитами. Все здесь находилось в образцовом порядке, всюду было аккуратно вычищено и выметено. Вдоль внешней стороны огорода, журча день и ночь, бежал маленький ручеек, он спускался с гор и нес свои воды во фьорд. Своим внутренним убранством дом не отличался от других домов поселка. Только здесь все было чище. Одна дверь вела в общую комнату, другая в комнатенку с очагом, которую почтенная дама предпочла называть кухней, как в купеческом доме. Еще недавно в общей комнате стояли две кровати, а с тех пор как Арнальдура конфирмовали, появилась третья. Перед окном стоял стол. Всякий раз, убрав со стола посуду, его покрывали вышитой скатертью. Посреди стола стояла фарфоровая собака, в одном из углов — комод, его украшали фотографии в рамках. На стенах висели картины, изображающие Хадльгримура Пьетурссона, Йоуна Сигурдссона, шведского короля Оскара II, английскую королеву Викторию в роскошном наряде. На книжной полке можно было увидеть исландские саги, биографии судей, журнал «Страж», книгу церковных псалмов, несколько романов и красочное издание миссионерских книг с картинками. Их купили из чувства сострадания у одного голодного и промокшего до костей адвентиста, который случайно забрел в эти места, забрызганный с головы до ног грязью, в изодранной об колючую изгородь одежде.