Салка Валка
Шрифт:
Гость сидел молча, он не оправдывался, не обвинял, а спокойно пил кофе, подставляя свою чашку всякий раз, как она пустела. Затем он поблагодарил хозяев и собрался уходить. Он протянул руку и Салке, но она не взяла ее.
После смерти мальчика мать и дочь опять стали спать вместе. Матери было тоскливо не слышать возле себя человеческого дыхания. И теперь у них вошло в привычку ложиться вместе. Они молча раздевались и, повернувшись друг к другу спиной, ложились спать. Салка у стены, а мать устраивалась на краю кровати. И когда среди ночи становилось холодно, то каждая из них во сне тянула к себе ветхое одеяльце. Так было и в эту ночь. Они разделись, не глядя друг на друга. Погасили свет. Уже лежа в постели, девочка услышала, как мать, натянув на голову одеяло, старается подавить
— Разве никто не встал, кроме тебя? — раздался бас Стейнтора. Он произнес эти слова так, будто между ними ничего не произошло и он вернулся домой, пробыв в отсутствии не больше одной ночи.
Сигурлина не удостоила его ответом. Она продолжала заниматься свои делом.
— Я спрашиваю, кроме тебя, никто не встал в доме? — повторил он громко.
— Ты что расшумелся? Успокойся.
— Я пришел узнать, скоро ли будет готов кофе, — сказал он обычным тоном. — Я пристроюсь здесь на сундуке, если он меня выдержит.
— А мне какое дело, я здесь не хозяйка.
— А я и не говорю, что это твое дело. Да и вообще никому нет ни до чего дела.
— По крайней мере мне нет дела до тебя. Я и твоего ребенка похоронила без твоей помощи. Не могу понять, что тебе здесь нужно.
Стейнтор ответил тихо, как бы для себя, словно повторяя надоевшую песню:
— Каждого тянет к родным местам. Что-то в моем сердце крепко связывает меня с этим поселком. Я иногда думаю, что, если бы я утонул где-нибудь у Иллугских шхер, восточный ветер прибил бы меня к этому берегу.
— Сейчас ты по-иному запел, а в прошлые годы хвастался, что ты здесь полновластный хозяин, хозяин этих гор, моря, хотел всех убедить, какой ты всесильный.
— Запомни, Сигурлина, что я тебе скажу: больше всего на свете я не терплю цепей, которые хотят надеть на меня помимо моей воли. Я уезжаю и приезжаю, когда мне вздумается. Быть может, мои отъезды из дому — это только бегство от старых цепей, чтобы попасть в новые. Когда в первый раз я уехал из дому в свет, я мечтал разбогатеть, стать таким, как Йохан Богесен, подчинить себе весь поселок. Здешняя жизнь давила меня, как кошмар, я хотел вырваться из нее, чтобы стать сильнее ее. Но когда я лежал искалеченный в чужом городе, не зная языка, я понял, что значит быть бедным чужестранцем. Я испытал, что значит грузить уголь в трюм вместе с бродягами и бездомными и получать нагоняй от начальства только за то, что осмелился щелкнуть по носу пароходную собаку. Можно ли удивляться после этого, что, когда я возвращаюсь домой, в родные места, мне все кажется здесь моим собственным — земля, море, небо.
— У тебя никогда не было сердца, Стейнтор. Твой приезд сюда как нельзя лучше доказывает это. Как ты осмелился появиться мне на глаза после всего, что ты заставил меня пережить с нашей первой встречи и до того дня, когда я бросила горсть земли на гроб твоего ребенка?
— До вчерашнего дня я не знал, Лина, что он умер. Я приехал, чтобы увидеть его.
— Если бы ты видел его лицо за несколько дней до смерти, ты бы понял, что мне пришлось претерпеть из-за тебя.
— Я привез ему подарок. Он здесь, в пакете, я сейчас покажу тебе. Я думал о нем постоянно, как только узнал, что он появился на свет.
— Ты для меня не существуешь больше. Я ненавижу тебя. И зачем только господь
— Стина, служанка купца, расспрашивала меня, где я был и как поживаю.
Едва только он произнес эти слова, как Сигурлина вскипела и, забыв все остальное, закричала:
— Стина, служанка купца! Какая жалость, что ты не наградил ее ребенком! Но еще не поздно! Если кого в поселке и можно назвать шлюхой, так это твою Стину.
Мужчина рассмеялся. Ему было весело.
— Грязное ты животное! Подонок! Да покарает тебя бог в своем священном гневе! Я прошу об этом бога во имя ребенка, которого я одна провожала до могилы.
Однако бурный поток слов не вывел мужчину из себя. Слышно было, как он шуршал бумагой, развязывая пакет. Потом он сказал:
— Посмотри, правда красивые башмачки?
— Да на что смотреть? Все вы, мужчины, одинаковы. Эти же ботинки впору по крайней мере семилетнему ребенку.
— Семилетнему? — удивился и обиделся Стейнтор. — Неужто ты думаешь, что я могу купить своему ребенку ботинки, которые сразу же станут малы для него? Посмотри, это же замечательная пара башмаков. За границей только дети богачей ходят в таких. Даже у детей Йохана Богесена никогда не было такой обуви.
Из кухни послышались плач и всхлипыванья.
— Дорогая Лина, к чему плакать? Слезами горю не поможешь. Ты, может быть, думаешь, что все это время там, за границей, я жил припеваючи? Может быть, ты думаешь, что бедному чужеземцу там не житье, а раздолье? Нет, дорогая, здесь трудно, а там еще труднее. Посмотри-ка сюда, видишь? Меня ранили в грудь, но нож попал на ребро, он соскочил и располосовал грудь до самой подмышки. Хочешь, покажу тебе рубец на лопатке? Это случилось в Англии, когда меня придавило стволом дерева. Можешь удостовериться, что это так. Но это еще пустяки…
— Господи милостивый, Стейнтор! Как же ты мог меня покинуть! — простонала женщина сквозь слезы.
— Верный не тот, кто остается на месте. Самый верный тот, кто возвращается обратно.
— Ты, наверное, уже знаешь, что я помолвлена с Йокимом. Он купил мне кольцо. Ты никогда этого не делал. Ты мне никогда ничего не дарил, а только забрал то немногое, что у меня оставалось. Теперь я стала такая толстая, безобразная, что сама себя не узнаю.
— Когда в Англии я лежал в больнице, изувеченный с ног до головы после несчастного случая, приключившегося со мной, я дал два обещания тому, кто направляет нашу жизнь на земле; что если я выживу и опять стану нормальным человеком, то перво-наперво навсегда брошу пить и постараюсь искупить свою вину перед теми кого я покинул дома. И несмотря на страшную боль, я пытался выразить свои мысли и чувства в стихах. Ну, перестань плакать, послушай.
Глухим, монотонным голосом он принялся читать длинное стихотворение. Оно отчетливо доносилось до слуха Салки Валки:
Там, далеко, где седое соленое море,Тянется отмель и виснут багровые зори,Люди и чайки плачутся богу о горе,Низенький домик стоит на крутом косогоре.А в глубине небогатого этого домаБледная женщина мечется в тихой постели,С нею мы были когда-то знакомы,Мы, молодые, вместе любили и пели.Бедная женщина тихо встает на рассвете,Свищет за окнами бешеный северный ветер,Любящий щели и дыры, а также заплатыБедных людей, что за труд не увидят награды.Корм задает она овцам и хмурым коровам,Крестится, хлев запирает тяжелым засовомИ зажигает светильник во имя господне —Тускло мерцает коптящее пламя сегодня.Перебирая соленую рыбу в корзине,Всё вспоминает она о маленьком сыне —Вдруг он проснется! — не ведая вовсе, не зная,Что в это время и я про него вспоминаю.