Салтыков Михаил Евграфович Пошехонская старина.
Шрифт:
– Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить – сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!
Или:
– А однажды вот какое истинное происшествие со мной было. Зазвал меня один купец вместе купаться, да и заставил нырять. Вцепился в меня посередь реки, взял за волосы да и пригибает. Раз окунул, другой, третий… у меня даже зеленые
Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже думаю, что его принимали у нас не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.
Но, помимо свах и сватов, Стрелкову и некоторым из Заболотских богатеев, имевшим в Москве торговые дела, тоже приказано было высматривать, и если окажется подходящий человек, то немедленно доложить.
От времени до времени, с раннего утра у нас проходила целая процессия матримониальных дел мастериц.
– Савастьяновна в девичьей дожидается, – докладывает горничная.
– Зови.
Входит тоненькая, обшарпанная старуха, рябая, с попорченным оспою глазом. Одета бедно; на голове повойник, на плечах старый, порыжелый драдедамовый платок.
Матушка затворяется с нею в спальне; сестрица потихоньку подкрадывается к двери и прикладывает ухо.
Начинается фантастическое бесстыжее хвастовство, в котором есть только одно смягчающее обстоятельство: невозможность определить, преднамеренно ли лгут собеседники или каким-то волшебным процессом сами убеждаются в действительности того, о чем говорят.
– Опять с шишиморой пришла? – начинает матушка.
– Вот уж нет! Это точно, что в прошлый раз… виновата, сударыня, промахнулась!.. Ну, а теперь такого-то размолодчика присмотрела… на редкость! И из себя картина, и имение есть… Словом сказать…
– Кто таков?
– Перепетуев майор. Может, слыхали?
– Нет, отроду такой фамилии не слыхивала. Из сдаточных, должно быть.
– Помилуйте, посмела ли бы я! Старинная, слышь, фамилия, настоящая дворянская. Еще когда Перепетуевы в Чухломе имениями владели. И он: зимой в Москву приезжает, а летом в имениях распоряжается.
– Стар?
– Нельзя сказать. Немолод – да и не перестарок, лет сорок пять, не больше.
– Не надо. Все пятьдесят – это верно.
– Помилуйте! что же такое! Он еще в силах! Сваха шепчет что-то по секрету, но матушка стоит на своем.
– Не надо, не надо, не надо.
Савастьяновиа уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».
– Дай посижу, устала, – начинает она, – легко ли место, пол-Москвы сегодня обегала.
– Что новенького? – нетерпеливо
– Что новенького! Нет ничего! Пропали женихи, да и только!
– Неужто ж Москва клином сошлась, женихов не стало?
– Есть, да не под кадрель вам. Даже полковник один есть, только вдовый, шестеро детей, да и зашибает.
– Такого не надо.
– Знаю, что не надо, и не хвастаюсь.
Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее растет.
– Видно, что плохо стараешься, – укоряет она Мутовкину. – Бьемся, бьемся, на одни наряды сколько денег ухлопали – и все нет ничего! Стадами по Москве саврасы гогочут – и хоть бы один!
– Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
– Да неужто и на примете никого нет?
– Сказывали намеднись, да боюсь соврать…
– Кто таков? говори!
– Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, – с детьми, вишь, сладить не может.
– Ну, это еще улита едет, когда-то будет. А дети у него взрослые?
– Сын женатый, старшая дочь тоже замужем.
– Старик?
– Немолод. А впрочем, в силах. Даже под судом за эти дела находился.
– За какие «за эти» дела?
– А вот, за эти самые. Крепостных девиц, слышь, беспокоил, а исправник на него и донес.
– Вот, видишь, ты язва какая! за кого сватать берешься!
– Ах, мать моя, да ведь и все помещики на один манер. Это только Василий Порфирыч твой…
– Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми возжайся… не надо!
– А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянет, и именье на жену перепишет.
Но матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.
– Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! – ропщет она. – В эти годы я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! – приступает она к свахе.
– В кармане не ношу.
– А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!
Разговор оживляется и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.
– Что вы, собаки, грызетесь! – слышится наконец голос отца из кабинета, – помолиться покойно не дадите!
За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею – сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.