Сальвадор Дали
Шрифт:
Как знать, не отражают ли дефекты его челюсти и зубов каких-то физиологических, а в этой связи и психических его особенностей? Не объясняются ли таким образом странности его поведения?
«Особенность моей гениальности, — утверждал он, — состоит в том, что она проистекает от ума». Он вполне рационально оценивал и продумывал свои поступки, подобно артисту, желающему произвести эффект. Делалось это не столько из любви к искусству и публике, сколько с меркантильными целями, ради рекламы.
«Деньги вообще старят… — уверял он. — Деньги —
Такие дни настали. Казалось бы, став миллионером, он мог сбросить маску и оставаться самим собой. Однако к тому времени она была уже не отделима от его лица. Он избрал для себя роль оригинала не только в творчестве, но и в поведении. Странности его были нарочитыми, искусственными. Хотя не исключено, что он слишком долго играл роль одержимого паранойей и в конце концов у него стали проявляться признаки этой болезни.
«Параноидно-критический метод», по его словам, представляет собой «строжайшую логическую систематизацию самых что ни на есть бредовых и безумных явлений и материй с целью придать осязаемо творческий характер самым моим опасным навязчивым идеям».
Возможно, создавая маниакально-бредовые образы, он избавлялся от своих фобий, выплескивая их на полотна. Это была «искусствотерапия» (кстати, подобный прием используется для лечения шизофрении). У зрителей такие произведения могли возбуждать патологические чувства.
О том, что он вдобавок ко всем своим способностям был еще и отличным актером, видно на цикле фотографий, где он гримасничает, демонстрируя разные образы, подчеркнутые конфигурацией усов. То клоун, то агрессивное насекомое, то мудрый философ, то безумный математик с усами, символизирующими бесконечность, то Рыцарь печального образа… О том, что он и в зрелые годы не был чужд политики, свидетельствует грозная мина и пять портретиков на усах: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Маленкова.
Отношение Сальвадора Дали к искусству, к людям, трудящимся и к жизни общества раскрывают его вариации на темы картины Милле «Анжелюс». Последняя из них — «Перпиньянский вокзал» — относится к 1964 году. Во всех случаях две одинокие фигуры на обработанном ими поле толкуются с убогих сексуально-фрейдистских позиций.
Дали, в отличие от Милле, не способен или не желает понять тяготы крестьянского труда, бедность и смирение тех, кто живет впроголодь, а работу на поле, начиная с рассвета, кончают в сумерках. Эти люди устали, выкапывая картошку, а им еще тащить ее домой. До половых утех им сейчас дела нет. Они молятся о другом.
Полностью выхолостив содержание «Анжелюса», Дали поступил как «великий мастурбатор», удовлетворяя себя собственными фантазиями на чужую тему, по сути своей не связанную с сексом.
Казалось бы, классическое наследие и без того
В детстве Сальвадор, глядя на репродукцию этой картины, видел обширное поле, двух молящихся людей и словно слышал отдаленный колокольный звон; «меня осенила тайная благодать, исходящая от картины; серебряным сиянием клинка в лунном луче эта светлая нота реяла над моим смятением». А начитавшись Фрейда и став воинствующим атеистом, он глумливо вытащил «подсознательный» сексуальный подтекст, которого у Милле не было.
… Конечно, о вкусах спорят (хотя и бесплодно), и я выскажу свое субъективное мнение. Бесхитростная картина Милле значительно сильней воздействует на зрителя, чем хитросплетения Дали, предлагающего ее варианты. У Милле — подлинный сюрреализм, ибо позволяет почувствовать, осмыслить и отчасти понять значительно больше того, что реально изображено.
У Дали — то, что я называю «под-реализмом», ибо низводит высокое содержание образов «Анжелюса» до примитивных схем фрейдизма и сексуальных фантазий автора.
Уточним: все зависит от зрителя. Для сытых, сексуально озабоченных бездельников и прохиндеев, для умов поверхностных и забитых продукцией СМРАП или просто для тех, кому требуются развлечения и загадочные картинки, вариации Дали на тему «Анжелюса» будут интересны, великолепны, а то и возбуждающи.
Он и не скрывал, что работает и актерствует для своих заказчиков, покупателей, ценителей и пропагандистов его личности и произведений. «Трудно привлечь к себе внимание хоть ненадолго, — говорил он. — А я предавался этому занятию всякий день и час. У меня был девиз: главное — пусть о Дали говорят. На худой конец, пусть говорят хорошо».
… Его детские, а затем юношеские фантазии, страхи, сновидения, похожие на реальность, и реальность, напоминающая сновидения, — все это со временем преображалось, дополнялось. Раскрепощенное сознание позволяло образам воображения вторгаться в реальность и подменять ее.
Как творческая личность он был смелым искателем, неутомимым работником, преодолевающим трудности. А в обыденной жизни оставался Протеем, меняющим свой облик по мере необходимости, приспособленцем, стремящимся угодить богатым.
В книге «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим» (1941) он уже проявлял признаки усталости от своего утомительного актерства:
«Довольно отрицать — пришла пора утверждать. Хватит выправлять — надо поднимать, возвышать, сублимировать. Хватит растаскивать — надо собирать и строить. Хватит забавляться автоматическим письмом — надо вырабатывать стиль. Пора кончать с разрушением и разбродом — надо учиться ремеслу. Довольно скепсиса — нужна вера. Довольно блуда — нужна чистота. Довольно уповать на коллектив и униформу — нужны индивидуальность, личность. Нужна иерархия. И хватит экспериментов — нужна Традиция. Ни революций, ни контрреволюций — ВОЗРОЖДЕНИЕ!»