Сальватор
Шрифт:
Да и было от чего хмуриться: в записке, лежавшей у короля перед глазами, пересказывалась вкратце история г-на Сарранти и аббата Доминика — два портрета, набросанные мастерской рукой, как умеет это делать Конгрегация — в виде биографий двух отчаянных революционеров.
Описание жизненного пути г-на Сарранти начиналось с его отъезда из Парижа, затем рассказывалось о его пребывании в Индии, при дворе Раджит-Сингха, о связях г-на Сарранти с генералом Лебастаром де Премоном — тоже крайне опасным заговорщиком; из Индии автор следовал за ним в Шёнбрунн и подробно рассказывал о заговоре, провалившемся при посредстве г-на Жакаля; потеряв генерала Лебастара из виду по другую сторону моста через Вену, рассказчик продолжал следовать за г-ном Сарранти в Париж вплоть до дня его ареста. На полях стояло: «К тому же обвинен и изобличен в похищении детей, краже и убийстве, за каковые преступления и был осужден».
Биография Доминика была не менее подробна. Он находился под наблюдением со времени его выхода из семинарии; его называли учеником аббата Ламенне, чьи расхождения с церковной доктриной становились заметны; потом его представляли как посетителя мансард, распространявшего не слово Божье, а революционные идеи; приводилась одна из его проповедей, которая могла бы стоить Доминику нареканий со стороны его начальства, если бы он не принадлежал к испанскому ордену, еще не восстановленному во Франции. Наконец, предлагалось выслать его за границу, так как, по мнению Конгрегации, его пребывание в Париже становилось опасным.
В общем, из записки, лежавшей у несчастного доброго короля перед глазами, следовало, что г-да Сарранти-старший и Сарранти-младший — кровожадные мятежники, у одного из которых в руках шпага (ей суждено опрокинуть трон), у другого — факел (он должен спалить Церковь).
Для того, кто был пропитан этим иезуитским ядом, достаточно было всего раз бросить взгляд на этот листок, чтобы вновь воспылать политическим гневом, остывшим было на одно мгновение, и снова почувствовать, как оживают все призраки революции.
Король вздрогнул и недобро посмотрел на аббата Доминика.
Тот понял смысл его взгляда и почувствовал, как его словно коснулось раскаленное железо. Он гордо поднял голову, сдержанно поклонился и отступил на два шага назад, приготовившись выйти.
Крайнее презрение к королю, отвергавшему движения собственной души и замещавшему их чужой злобой, сокрушительная брезгливость сильного по отношению к слабому мелькнули помимо воли Доминика в его взгляде и усмешке.
Карл X словно прозрел и, будучи Бурбоном прежде всего, то есть скорым на милосердие, испытал угрызения совести, какие, должно быть, переживал в иные минуты его предок Генрих IV, глядя на Агриппу д’Обинье.
Его озарил проблеск истины или, во всяком случае, сомнения; он не посмел отказать в просьбе этому честному человеку и окликнул аббата Доминика, когда тот уже собирался удалиться.
— Господин аббат! — сказал король. — Я еще не ответил на вашу просьбу ни отрицательно, ни утвердительно. Если я этого еще не сделал, то только потому, что перед моим внутренним взором проходили тени несправедливо пострадавших праведников.
— Государь! — вскричал аббат, сделав два шага вперед. — Еще есть время, королю достаточно молвить одно слово.
— Даю вам два месяца, господин аббат, — проговорил король в прежнем высокомерном тоне, словно устыдившись и раскаиваясь в собственной слабости. — Но ваш отец должен подать кассационную жалобу, слышите?! Мне случается порой снисходительно относиться к бунту против королевской власти, однако я не простил бы бунта против правосудия.
— Государь! Не угодно ли вам предоставить мне возможность по возвращении предстать перед вами в любое время дня и ночи?
— Охотно, — согласился король.
Он позвонил.
— Запомните этого господина, — приказал Карл X вошедшему секретарю, — когда бы он здесь ни появился, прикажите проводить его ко мне. Предупредите слуг.
Аббат поклонился и вышел с сердцем, полным если не признательности, то радости.
XXVII
ОТЕЦ И СЫН
Все цветы надежды, что медленно прорастают в сердце человека и приносят плоды лишь в определенное время, распускались в душе аббата Доминика, по мере того как он удалялся от короля и приближался к своим согражданам, простым смертным.
Припоминая слабости несчастного монарха, он полагал, что человек этот, уставший от жизни, добросердечный, но безвольный, не способен стать серьезным препятствием на пути великой богини, шествующей с тех пор, как человеческий гений воспламенил ее факел, — богини, что зовется Свободой!
И, странное дело, — это, впрочем, свидетельствовало о том, что Доминик, несомненно, твердо знал, чем ему следует заняться, — все его прошлое вдруг промелькнуло у него перед глазами. Он стал вспоминать малейшие подробности своей жизни после семинарии, свои необъяснимые колебания в тот момент, когда он произносил обет, внутреннюю борьбу, когда был рукоположен в сан. Но все победила тайная надежда; подобно огненному столпу Моисея, она указывала ему путь в обществе и говорила, что поприще, на котором он мог бы принести наивысшую пользу своему отечеству, — религия.
Подобно путеводной звезде волхвов, его совесть сияла и указывала ему верный путь. На одно мгновение непогода закрыла его небосвод и он едва не сбился с пути. Но скоро он снова прозрел и пустился в дорогу, если и не с полным доверием, то с непреклонной решимостью.
Доминик с улыбкой ступил на последнюю ступеньку дворцовой лестницы.
Какой затаенной мысли он мог улыбаться в столь затруднительном положении?
Но едва он вышел на двор Тюильрийского дворца, как увидел приветливое лицо Сальватора: тот с лихорадочным беспокойством поджидал аббата, тревожась за исход дела.
Одного взгляда на несчастного монаха оказалось довольно Сальватору, чтобы понять, чем закончился его визит к королю.
— Отлично! — промолвил он. — Вижу, король удовлетворил вашу просьбу и предоставил отсрочку.
— Да, — кивнул аббат Доминик. — В сущности, это прекрасный человек.
— Вот что меня отчасти примиряет с его величеством Карлом Десятым, — продолжал Сальватор. — Благодаря этому я готов вернуть ему свою благосклонность. Прощаю ему слабости, памятуя о его врожденной доброте. Надо быть снисходительным к тем, кому не суждено слышать правду.