Сам напросился

Миревская Мария

— Что за бред ты несешь? Ты совсем охренел?

Наша группа, до этого зевавшая и поглядывавшая на часы, вдруг встрепенулась и теперь с интересом нас разглядывала.

— Бред говоришь? — Федя сузил свои и без того узкие глаза и сделал два широких шага в мою сторону. – Да? Тогда что за хрень сейчас была?

Два шага — и он уже стоит в метре от меня. Назревал конфликт, который до этого нам удавалось избегать. То, что происходило сейчас, отличалось от наших обычных взаимных оскорблений.

Пытаясь

одолеть нарастающее волнение, я глубоко вдохнул, и после, медленно выдохнув, произнес:

— Не понимаю, о чем ты.

— Ну конечно ты не понимаешь! — воскликнул Краснов и затем громче, чтобы услышали все. – Я про то, как ты сейчас на Македонского влюбленными глазами пялился.

Это было уже слишком.

По окружившей нас толпе прошел удивленный, даже несколько шокированный вздох. Теперь уже все, кто находился в коридоре, оторвались от разговоров или телефонов и ловили каждое наше слово. Мне было ужасно неловко. Я словно кожей ощущал чужое, уже нескрываемое, внимание и немое осуждение.

Взяв себя в руки, я возмущенно прошипел:

– Заткнись и забери свои слова назад! Иначе…

Договорить я не успел. Краснов презрительно фыркнул, сложил руки на груди и, лениво растягивая слова, меня перебил:

— Иначе что? Ты же вроде сам мне на днях признавался, что влюбился в него по уши, что стонешь по ночам его имя и…

Не в силах терпеть эту мерзкую ложь, я толкнул его в грудь и зарычал:

— Хватить врать!

Федор покачнулся, но, к моему великому сожалению, на ногах устоял. Зато люди в ужасе шарахнулись назад. Начались так ненавистные мне перешептывания, кто-то даже додумался достать телефон и снимать этот позор на камеру. Голова шла кругом, мне не хватало воздуха, жутко хотелось куда-нибудь спрятаться, вот только сдаваться я не собирался. Отступлю — все примут гнусную ложь Клоуна за правду.

Тем временем, он брезгливо отряхнул одежду, словно я прикосновением мог его испачкать, и стал наступать на меня, вынуждая попятиться. Его рот открылся в попытке сказать что-нибудь мерзкое.

— Это ты вечно врешь, — выдал он наконец, и больно толкнул в плечо, отбрасывая меня к стене.

Мы не сразу заметили, что в воздухе повисла мертвая, пугающая тишина, и синхронно вздрогнули, услышав:

— Повтори, придурок, что ты сейчас сказал? — взбешенный, пробирающий до глубины души голос со стороны деканата.

Чееерт, вот только этого для полного счастья мне и не хватало. Я медленно повернул голову и затаил дыхание. Среди расступившихся студентов, сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, презрительно кривя губы и раздувая от ярости ноздри, стоял Андрей Македонский собственной, чтоб его, персоной.

Его карие глаза, остановившиеся на мне, так гневно сверкали, что мне стало не по себе. Прожигая меня взглядом, он брезгливо поморщился и двинулся на нас.

Наверное,

сейчас, перед смертью, самое время упомянуть об одной маленькой, но значительной детали. Многие в универе, включая меня, знали, что он, мягко говоря, гомофоб до мозга костей. Именно поэтому все эти два месяца я тщательно старался его избегать. Завидев Андрея, я невольно опускал глаза и обходил его как можно дальше. Я боялся лишь своим присутствием спровоцировать конфликт. И вот теперь я в полном дерьме.

Часть 2. Андрей

Я, блядь, не ослышался. Какой-то суицидник в самом деле только что упомянул мое имя в гейском контексте. И это, блядь, слышала половина нашей шараги! Скрипнув зубами, я отпустил, наконец, ни в чем неповинную дверную ручку, которую пару секунд назад хотел оторвать ко всем чертям. Не думаю, что в деканате этому бы обрадовались.

За спинами столпившихся идиотов я не мог разглядеть тех, кто подписал себе смертный приговор, поэтому, прокладывая себе дорогу, стал расталкивать их в стороны. Возмущения тут же стихали, стоило им узнать меня. Уверен, им не особо понравилось выражение моего лица. Оглядевшись, я увидел сначала одного придурка, невзрачного и смахивающего на встрепанного цыпленка, а затем заметил и другого. Он что-то неразборчиво промямлил и, толкнув в плечо, ударом припечатал того к стене. Не знаю, кто из них педик, но они оба уже трупы.

— Повтори, придурок, что ты сейчас сказал? — прохрипел я севшим от переполнявших меня эмоций голосом.

Они одновременно вздрогнули, и один тут же повернул голову, испуганно на меня уставившись и от изумления открыв рот.

Прекрасно, значит, вот кто поплатится за свой поганый язык.

Взбешенный, я перевел взгляд на «цыпленка» и наткнулся на распахнутые от страха ярко-зеленые глаза. А этот, судя по всему, ранее упомянутый гей.

Быть объектом грязный фантазий какого-то мерзкого педика… Меня выворачивало уже от одной этой мысли.

«По ночам стонет его имя» — слова набатом отдавались в голове. Захотелось придушить этого ублюдка, размолоть его кости в порошок, а затем затолкать их ему же в глотку. И он еще смеет смотреть мне в глаза! Сжимая от ярости кулаки, которые не терпелось пустить в ход, я направился к ним.

Языкастый придурок отреагировал моментально. Испуганно заламывая руки, он попятился и забормотал что-то о своей невиновности:

— Причем тут я? Я сказал только то, что слышал.

— Боже, ну что ты мелешь? — простонал «цыпленок», запуская пятерню в свои и без того растрепанные волосы, и, странно сверкнув глазами, обратился ко мне. — Если хочешь верить ему, это твое право. Мне все равно. Но я в этом не участвую, — и предпринял попытку меня обойти.

Недолго думая, я толкнул «цыпленка» обратно к стене и сжал его шею так, что он, зажмурившись, приглушенно охнул и судорожно попытался вздохнуть. Его рюкзак, до этого висевший на одном плече, с глухим стуком приземлился на бетонный пол. Одним движением я скинул с себя его руки, ударив по ним ребром ладони, когда он, надеясь отпихнуть меня, уперся ими мне в грудь. Его глаза расширились, и я помимо воли подметил, что черные зрачки практически полностью поглотили яркую зелень радужки. Парень задергался, очевидно, не желая сдаваться.