Сама себе враг
Шрифт:
— То есть вы считаете, что Офелия вполне способна притвориться, чтобы заинтересовать своего возлюбленного Гамлета? — перевел главный.
— Угу, — кивнул Борик.
— А вы не пробовали стать театральным критиком? — поинтересовался у него Людомиров.
— Я ведь низкий и глупый, пока сижу. А когда встану, то большой и умный, — невозмутимо заверил его Борик, смерив таким взглядом, от которого актер поперхнулся и надолго замолчал.
— Никто меня не любит! — взвыла Клязьмина.
— Машенька, я тебя очень люблю, — спокойно возразил ей режиссер.
— Да?! —
— У-у-у, — обреченно протянул Людомиров, — предчувствую затяжные истерические пассажи.
— Вот вам, пожалуйста, — кивнула на него Маша, — разве он позволял себе такие номера с Лисицыной?!
— Успокойся, дорогая, — нежно попросил главный. — Он такие номера позволяет себе со всеми, — и тут же кинул многозначительный взгляд в сторону Людомирова. — Не знаю, как я его еще терплю. Да что там я, он и гуру вашего в грош не ставит!
— Гуру не троньте, — запротестовал Людомиров, — он святой человек. Пьет так, что ангелы плачут.
— Ты не смеешь так про отца Гиви! — взвизгнула Клязьмина.
— Ты что, заменяешь Федорова? — нагло удивился Людомиров. — Это же его реплика!
— Ну хватит вам! — попытался примирить их главный.
Однако было поздно, Маша, закусив губу, уже успела пустить обильную слезу. Нос ее мгновенно распух, превратившись в сопливую картофелину, отливающую в лучах бокового прожектора.
— Может, пойдем? — тихо спросила Настя. — Это надолго.
— Почем ты знаешь? — из вредности запротестовала Алена. Репетиция, как таковая, ее не интересовала.
— Обычное дело, — уверенно объяснила подруга, — у Клязьминой вопрос самолюбия меньше, чем за два часа, не решается.
— Значит, так! — главный с Настей явно не согласился, а поэтому взревел не своим голосом, сорвавшись с баса на фальцет: — У нас тут театр или уличный балаган?! Попробуем пятую сцену, — он слегка успокоился и закончил уже довольно понуро: — Если что-нибудь из этого вообще получится.
— Что, в тех же декорациях? — усомнился Людомиров.
— В тех же, — отчаянно махнул главный. — Дайте фонограмму!
Пошла нервозная музыка, послышался рев взлетающего самолета, еще какие-то шумы и крики.
Маша под это сопровождение удалилась за кулисы, утирая на ходу слезы. Ее место заняли Наталья Прощенко, играющая в спектакле королеву, и Людомиров — Горацио.
Между ними начался положенный диалог, в который Алена не вслушивалась. «Странно, что Терещенко не позвонил ни вчера вечером, ни сегодня с утра, — подумала она. — Что он не интересуется ею совсем? Да если даже и не думает о ней вовсе, должен же он беспокоиться об обстановке в театре. Неужели ему неинтересно, что тут происходит? Хотя, пока еще ничего и не случилось, но с минуты на минуту…»
Она вздрогнула от неожиданных раскатов грома, прокатившихся по залу, и посмотрела на сцену. Под шум дождя и зловещие всхлипы скрипок Горацио
Все смолкло.
— Где крыса Дании, или королева? — слабо поинтересовалась Клязьмина, симулируя помешательство своей героини.
— Что вам, Офелия? — надменно проговорила Прощенко.
Мария изготовилась петь, но пауза явно затянулась. Прошло минуты три. Первым встрепенулся Борик, который требовательно посмотрел назад, где за стеклянной стеной, отгораживающей комнату звукорежиссера, должны были находиться операторы, включающие фонограмму.
— Ну? — главный обратил свой взор туда же.
Клязьмина опустила руки и приняла позу «вольно».
Алена с Настей тоже обернулись. Впрочем, совершенно напрасно — сквозь темное стекло звукорежиссерская комната и не должна была просматриваться.
— Эй, — помахала в окно Настена, — дайте звук!
Ее просьбу наконец выполнили. Но, к великому неудовольствию главного, фонограмма пошла не та. Раздались какие-то духовые всхлипы, потом раскатистый удар в барабан, и к возмущенным крикам режиссера прибавились недоуменные возгласы всех остальных: «Что они там, спятили?!» — потому что из колонок понеслась разбитная песенка могильщиков. Алене эта песенка нравилась больше всех, но момент для нее выбран был крайне неудачно. Актеры, исполнявшие в спектакле роли «гробокопателей», переглянулись и пожали плечами, мол: неужели пора выходить?
Рита Тушина, сидевшая недалеко от Алены, закинула голову и устало закрыла глаза. В свете прожектора обрисовался ее изящный, слегка курносый профиль. Она по-настоящему переживала неудачную репетицию, хотя играла в спектакле совсем небольшую роль — актрису бродячего театра, который так любил Гамлет. «Наверное, устала, — вскользь подумала о ней Алена. — А теперь ее сцена откладывается надолго. Есть от чего окончательно расстроиться!»
— О, боже! — крик Клязьминой мгновенно прервал размышления о судьбе Риты.
Все, кто был в зале, уставились на Машу. Та пятилась в глубь декораций, держа в руке листок бумаги. Держала она его так, словно в этом подрагивающем листке трепетала ее собственная жизнь.
Музыка стихла.
— Что это?! — глаза Клязьминой приобрели круглую форму.
— Ну-кася… — Людомиров с трудом сохранял спокойный вид. Он подошел к ней и, взяв листок, громко прочел:
— «А правильно ли хоронить ее по-христиански, ежели она самовольно добивалась вечного блаженства?
ГАМЛЕТ».
Он вернул ей послание и объявил:
— Почерк тот же.
Реакция охранника была молниеносной — он вскочил, быстро окинул зал цепким взглядом и мешком плюхнулся на сиденье. Видимо, ничего подозрительного не увидел.
Остальные застыли в тех позах, в которых встретили прочтение письма. Только Клязьмина безмолвно водила тупым взглядом от одной фигуры к другой. Первым опомнился главный.
— Как оно к тебе попало? — тихо спросил он.
Мария растерянно посмотрела наверх и трясущейся рукой указала на потолочные перекрытия.