Самая страшная книга 2015 (сборник)

Дьявол меня подери, когда в 2011 году мы с друзьями и коллегами задумывали (еще не имевшую на тот момент никакого официального наименования) антологию русского хоррора, мы, конечно, надеялись на успех своего начинания... Но даже в самых смелых мечтах не предполагали, что успех этот будет настолько большим! По правде говоря, лично я вообще боялся, что дело кончится громким провалом. «Кому он нужен, русский хоррор?» - твердил хор «знатоков». «Вредная, опасная литература, которую следует запретить!» - высказывались «рецензенты». «Вам еще расти и расти...» - вздыхали «доброжелатели».

В итоге первый тираж «Самой страшной книги 2014», поступив в магазины в конце февраля, разошелся с такой скоростью, что уже весной издатель потребовал: начинайте работать над следующим томом.

Когда восторги унялись, пришло понимание: читатели, купившие ССК 2014,

во многом выложили свои кровью и потом заработанные «авансом» и впредь будут требовать от нас большего. ССК 2015 и обязана стать больше, лучше и главное — страшнее своей предшественницы.

А ведь времени на подготовку на сей раз было в обрез. Прошло три года, прежде чем идея «а почему бы не дать самим читателям выбрать рассказы, которые войдут в сборник?» обросла текстами и закуталась в темную обложку с надписью «Самая страшная книга 2014». Теперь же у нас были считанные месяцы на то, чтобы собрать читательскую таргет-группу, рассказы, прочитать, провести голосование и скомпоновать по его итогам новый том — больше, лучше и страшнее, да-да.

По счатью, первая книга «громыхнула» так, что у нас не было отбоя от желающих поучаствовать в создании «сиквела», что среди авторов, что среди читателей. И в итоге, как мне кажется, мы справились и ССК 2015 действительно удалась на славу. Вновь болезненное ожидание, вновь боязнь — а вдруг не понравится? А вдруг это ощущение, что второй том вышел в разы лучше первого — всего лишь иллюзия, самообман?..

Мы, любители хоррора, вообще такие — одновременно и пугливые, и смелые. Мы боимся смотреть фильмы ужасов и читать рассказы в жанре хоррор, но все равно делаем это. Мы страшимся неудач, но все-таки идем вперед выбранной нами дорогой. Мы — циники и пессимисты, но всяк из нас в глубине души — романтик и мечтатель, не так ли?

Мы любим свои страхи. А страхи у нас очень разные.

У каждого есть такой друг-идиот, что скорчит рожу и испортит симпатичное коллективное фото. А еще каждый из нас хотя бы раз в жизни встречал человека, который о нашей любимой книжке или фильме, о чем-то, что дарило нам бездну сладостного страха, говорил: «Да какие же это ужасы? Не страшно ж совсем!»

В аду для таких ребят выделено отдельное местечко, не иначе.

Вы задумывались когда-нибудь на тем, что такое Страх? Насколько многогранна и разнообразна эта эмоция? Сколь изменчивы, индивидуальны людские страхи?.. В этом вся штука — то, что пугает одних людей, совсем не пугает других. В детстве я боялся заглянуть под кровать, потому что там обитали монстры из ночных кошмаров. Сейчас я не рискую совать туда нос, чтобы не утонуть в пыли и грязных носках.

Беря эту книгу в руки, вы, возможно, опасаетесь, что в ней не найдется ничего пугающего. Я бы на вашем месте опасался. Но хочу вас уверить, что этот страх — беспочвенен. Эта книга «самая страшная» потому, что в ней собраны страхи самого разного рода. Все, что вам остается — побороть свои сбственные фобии и приступить к чтению.

Парфенов М. С., автор идеи, организатор проекта «Самая страшная книга»

Земля засыпает. Утром она умылась росой, но влага давно ушла: день был жаркий. Сладкая дрёма слышится в стрекоте сверчков. Пчёлы уже сложили крылышки в своих медовых домиках и видят пряные сны. Ветерок на ощупь пробирается средь высоких трав, иссушенных летним небом. А оно покрывается румянцем, точно устыдившись дневных дел — ведь сегодня оно раздевало детей и стариков, юношей и девушек, мешало работать и напитывало души ленцой.

Близится закат, и краски сгущаются. Лютики набухли золотом, розовый клевер уже алеет. Дыхание остывающей земли всё ровнее и тише. Но здесь, на ничейном холме, где иногда пасутся коровы, её тревожат чьи-то шаги. Идут двое: мужчина и девочка лет пяти. Оба одеты бедно, в бесцветные рубахи. У взрослого, кажется, и кожа сливается с тканью. Он погрузился в думы и еле слышно что-то бормочет. Грубой лапищей он сжимает ручонку дочери, и той волей-неволей приходится за ним поспевать.

Нехоженая тропка бежит куда-то вперёд, к тёмной гребёнке леса. До неё ещё далеко. Девчушкины глазёнки — огромные, любопытные — блестят малахитом. Она озирается по сторонам, смотрит поверх трав на запад — там тонет багряное солнце. Раздвинуть бы стебли, притронуться бы к яркому шарику! Горячим он окажется или холодным?.. Отец тянет за собой и не даёт как следует подумать. На лицо его легла тень — девочке немного страшно. Она редко бывает вдали от дома, среди безлюдных холмов.

Но беспокойство развеивается в вечернем воздухе, и с каждым вдохом ей всё больше хочется жить.

Городского садовника не любили. Кое-кто в Герцбурге поговаривал, что можно было бы и вовсе обойтись без него. «Хлопот от него куда больше,

чем пользы, — ворчали они. — В старом Христофе столько желчи, что для крови, верно, и места не остаётся. Попомните наше слово: как преставится, вскроют его — и внутри всё жёлто будет! Да и годится ли это, что какой-то холопский сын от порядочных людей нос воротит?!» Другие возражали: «Ну и что, что характер не сахар! Все мы тут не серафимы. Он цветы растит — на зависть. Пусть и дальше растит, а мы уж потерпим как-нибудь. Хочет жить наособицу — так что ж, не наша это забота». Первые ворчали, но соглашались. Саду Христофа и вправду не было равных. Розы — рдяные, янтарные, лазурные — взрывались фонтанами лепестков. Изящные лилии могли бы венчать и королевское чело. У Христофа росли ирисы, гладиолусы, нарциссы, георгины; где-то в оранжереях таились волшебные орхидеи. Лучшие лавки Герцбурга боролись за эти цветы, дворяне закладывали имения, чтобы подарить возлюбленным эту хрупкую красоту.

Старый садовник держал приходящих работников, платил которым довольно прилично. Но и требовал он многого. Христофа раздражает шум — так извольте разговоры вести у себя дома; Христоф не в настроении — будьте так любезны, не путайтесь у него под ногами; хотите денег — работайте, пока кожа с рук не слезет.

Сад располагался на западной окраине города, над обрывом. С этой стороны тянулись остатки древних укреплений; стены вдоль улиц возвели несколько десятилетий назад. За зубцами ограды вставали старые деревья, погружая мостовую в тень — здесь всегда было прохладно. Горожане гадали, зачем упрятывать цветы за толстый камень, как в темницу, и показывается ли внутри солнце.

Христоф не пускал в сад посторонних. За редким исключением товар развозили по лавкам его помощники, почти такие же угрюмые, как хозяин. Разговаривали они неохотно и мало, будто скрывая какую-то тайну. Сад будоражил воображение герцбуржцев помоложе; родители тщетно убеждали их, что никакой тайны нет.

И это было правдой. За решётчатыми воротами Христоф укрывался от людей — и только. В юные годы ему, крестьянскому сыну, привелось перенести немало унижений. Хозяева, бюргеры и знать, в ту пору приравнивали цветовода к хорошо выдрессированной собаке. Но кропотливым трудом Христоф завоёвывал себе положение. Накопив немного денег, он завёл в окрестностях Герцбурга собственный садик (который скоро разросся), вывел три сорта дорогих лилий — и разбогател. С достатком пришло уважение, и в сорок лет ему вверили городской сад, где он водворился полновластно. Он выгнал всех трутней и наладил всё так, что сад стал славой Герцбурга.

Домик его стоял в глубине сада. Христоф выходил нечасто: по делам и в церковь. Раз в месяц он пешком отправлялся за город — за образцами для скрещивания; во всём же прочем жил отшельником и людям не докучал.

И все же садовника не любили. Едва сутулая фигура показывалась из-за угла, знакомые с Христофом переходили на противоположную сторону. Он стучал чёрной тростью по булыжнику мостовой — не стучал даже, а колотил, что вызывало мигрень у пожилых дам. Шёл он, не считаясь с другими прохожими. Случалось, наконечник трости ударял по чьей-нибудь ноге. Пострадавший возмущённо требовал извинений; Христоф, ухмыляясь, фыркал из-под пышных усов: «Не извольте серчать, дорогой господин!» Дорогой господин почему-то чувствовал себя неуютно и больше со стариком уже не связывался.

Он ни с кем не здоровался — даже с мэром. Однажды мэр оскорбился и послал садовнику гневное письмо. Тот в ответ сослался на слабое зрение. И точно, улочки в Герцбурге были узкими и тёмными — стариковские глаза могли и не углядеть кого-то в густой тени. Мэра объяснение удовлетворило, но приказчики лавок только качали головами. От взора Христофа не ускользало ничего — ни мелкая монетка, ни приписка мелким почерком в договоре.

В церкви садовник садился всегда на одно и то же место, презрев всякую иерархию и манеры. От него отсаживались на почтительное расстояние. Пастор, напротив, его уважал: проповедь проходила в тишине и порядке, если этот скромный прихожанин сидел на своей скамье. Он не шикал; хватало одного взгляда из-под косматых бровей, чтобы болтун осёкся. Родители наделили Христофа могучим телосложением, мрачным лицом и крепкими кулаками. Всё он сохранил до старости, и лезть на рожон не хотелось никому.

Новые в городе люди звали его на приёмы — и не получали даже условного отказа. Иные негодовали и грозили сжить садовника со света, но вскоре остывали: уж такой был человек. И негодование совсем утихало, когда узнавали о его происхождении.

Христофа не любили, но с ним мирились и ему не перечили… пока в Герцбурге не появился новый почтмейстер.

Одним воскресным утром садовник явился, как обычно, в церковь. Был жаркий день, и в плотном костюме он изрядно взопрел. Служба ещё не началась. Шагая между рядами, старик отирал платком пот со лба. Когда он подошёл к своей скамье, та оказалась занята. Какой-то тучный господин восседал на его, Христофа, законном месте и очевидно страдал от жары и скуки. Серый сюртук вздувался на круглых плечах; казалось, он вот-вот лопнет. По плешивой голове обильно —будто она таяла — текли крупные капли.