Самая страшная книга 2015 (сборник)
Шрифт:
Христоф сказал:
— Будьте так любезны освободить мою скамью.
Толстяк с трудом повернул голову и пробубнил:
— Да-да, конечно я подвинусь.
Христоф процедил:
— Я никого не просил подвигаться. Я просил освободить мою скамью.
Тучный господин его будто и не слышал. Точно громадный слизень, он медленно пополз вправо, пока из-под обширного зада не выпростался кусочек скамьи.
— Пожалуйте, — улыбнулся он. — Я новый почтмейстер Герцбурга. С кем имею честь беседовать?
Садовник
На кафедре возник пастор, сияющий ослепительней церковных стен.
— Братья и сёстры!.. — начал было он, но увидев быстро удаляющуюся спину Христофа, запнулся.
Происшествие обсуждали несколько дней. Почтмейстер оказался человеком незлобивым и сам заступался за вспыльчивого старика.
А тот ненавидел — люто, до безумия. В улыбке толстяка он усмотрел насмешку. Всколыхнули рассудок гнетущие воспоминания. Вот такой же ухмылкой Христофа ставили тогда на место. Над ним забавлялись и ради пущей остроты притворялись, что он среди равных. Но это было, как и сейчас, единственно для виду. Чего бы он не достиг, для них он остаётся грязным крестьянским сынком, который имел наглость из деревенской глуши перебраться в Герцбург.
Переживания не сказались на искусстве Христофа: его цветы по-прежнему околдовывали людей. Но жизнь стала для садовника невыносимой. Он почти не выходил за пределы сада: боялся, что снова осмеют.
И тогда он решил убить почтмейстера. Сидя лунными ночами на скамеечке перед домом, Христоф перебирал в памяти всевозможные способы умерщвления. Однако все представлялись или недостаточно жестокими, или слишком опасными для него самого. А он не желал гибнуть из-за «жирной свиньи» — предмета своей ненависти.
Христоф смотрел на луну, луна взирала на Христофа. Ночи приходили и уходили, а он так и не мог ничего придумать.
Одним летним утром садовник беззвучно отворил и тут же закрыл калитку в воротах. Как никогда он не хотел привлекать внимания. Христоф вдохнул — как бы неохотно — прохладного воздуха и двинулся прочь. Он держался тени и в своей скромной робе, с холщовым мешком на плече, был совсем неприметным. Герцбург спал, из некоторых окон ещё доносился трубный храп.
Небо над двускатными крышами ширилось и выцветало.
Сутулый гигант выбирал переулки потемнее. Если какая-нибудь ранняя пташка и видела его, то принимала за обыкновенного работника, идущего по своим немудрёным делам.
Почтмейстерский дом стоял в начале Гранитной аллеи. Христоф окинул его сумрачным взором, не задерживая шагов. Через высоченную дверь жирная свинья выползала из своего логова. Но садовник поклялся, что наступит день, когда этого не случится.
Особенных причин для спешки не было, и всё же шел он ходко, почти стремительно. Когда солнце окончательно утвердилось где-то среди снежных облаков, Герцбург уже остался у него за спиной. В западном направлении ходили и ездили нечасто: колея тракта здесь еле угадывалась. Путник вскоре свернул с него налево и затерялся
Ему сообщили, что милях в семи от города появился необычный цветок. Судя по описанию, это был редкий вид адониса, за которым садовник безуспешно охотился много лет. Старик не стал посылать помощников: тут справился бы лишь опытный глаз. Да и ноги размять хотелось — подальше от душного города.
Переваливая с пригорка на пригорок, садовник потихоньку успокаивался. Всё здесь полнилось безмятежностью. Чуть поодаль возвышался лес, и сквозь благоухание луга пробивался его строгий аромат. Солнце пекло.
Иногда садовник сходил с тропинки (ведомой ему одному), чтобы рассмотреть какое-нибудь затейливое растеньице. В траве шныряла всякая мелочь, в воздухе жужжали шмели и стрекозы. Старый цветовод нежно касался миниатюрных лепестков и думал, что они ластятся к нему, как котята. Блаженное одиночество, знакомое с детства, растягивало окостенелые губы в улыбку.
Но тут же вспоминался почтмейстер. Христоф мрачнел и продолжал свой путь. Ему легчало.
Тропинка разбилась об опушку, и старик вступил под ветвистые своды. Здесь было душно и шумно. Под ногами трещал валежник; местами он лежал так плотно, что молодая поросль едва угадывалась.
Приступы учащались. Он жалел, что не взял с собой трость: молотил бы ею по пухлым оранжевым грибам, чтоб хоть как-то выпустить злобу.
Напомнил о себе голод. Старик на ходу рвал припасённый ломоть хлеба и вгрызался в мякиш, как борзая в зайца.
Вскоре он вышел на полянку, где, как ему сообщили, и видели тот адонис. Садовник излазил всю прогалину на четвереньках и нашёл-таки жёлтый цветок. Здесь, на западе от Герцбурга он и в самом деле встречался редко. Но средь обитателей восточных деревень он считался сорняком. Это был другой вид, и день пропал зря.
Христоф взбесился и принялся втаптывать цветок в землю, почему-то обвиняя во всём почтмейстера. От хрупкого растения не осталось и следа, но башмак бил снова и снова, как молот судьбы.
Идти прежней дорогой было невмоготу; он пошёл напролом, через чащу, и скоро уже продирался сквозь заросли подлеска. Кустарник всё норовил исцарапать его; в отместку старик ломал гибкие ветви: силы у него доставало.
Внезапно где-то справа пронзительно пискнула мышь. В тоненьком голоске звучала почти человеческая боль — и нечеловеческий ужас. Истошный верезг ворвался в мысли Христофа, и тот неожиданно для себя похолодел.
Лес здесь заканчивался, впереди расстилался луг. Над ним вставало небо, затянутое белёсой пеленой. Солнце куда-то запропастилось.
Грызун всё пищал. Слышалось ещё шуршание: видно, мучитель мыши был существом беспокойным. Садовник, оправившись от испуга, хотел уже идти. Звериные дела его не касались: и одной свиньи с лишком хватало. Однако взыграло крестьянское любопытство; старик тихонько раздвинул кусты и нагнулся, напрягая глаза.
Мышь агонизировала. Хвостик бешено дёргался, будто вся жизнь, отпущенная зверьку, скопилась в этой ниточке плоти. Но крохотное сердце уже замирало, выплёвывая последние капли крови. Та стремилась к своему настоящему источнику — земле, и алые паутинки терялись где-то в траве.