Самая страшная книга 2015 (сборник)
Шрифт:
В доме грохнуло, забрякала посуда. Через миг распахнулась дверь, и Марфа выплеснула в лужу помои. Заметила старика и чуть кастрюлю не выронила.
– Живой?! Слава те, господи, и святым угодникам! А ты отчего зелёный, Игнатьич?
Он отлепился от стены и шагнул в дом.
Первое, что услышал, была невнятная скороговорка-бормоталка:
– Смертушка, милая, прибери меня! Смертушка, родненькая, торопись скорее!..
– Что ж она, всё время так?
– спросил у Битюговой.
Марфа вздохнула и перекрестилась:
– Без продыху. Гоняет и гоняет, что твой
– Вот ведь, беда… - Кузьма Игнатьич свалился на лавку, с наслаждением вытянул ноги и прикрыл глаза.
– Ты собирайся, Марфа. Будем в сарае ночевать, там сухо. Пожрать возьми с запасом. Потому как просидим долго, ведь неровён час - Яшенька заявится…
Он рассказал вкратце, как прогулялся на выпас. Про высосанную досуха Маруську и про пиявку. Против ожидания, Битюгова ахами и слезами не донимала, только крестилась через раз, пихая в узлы нужное. Напоследок из красного угла сняла икону, поцеловала образа и спрятала за пазуху.
– Нехорошо это, без светлого лика от бесовщины прятаться.
Кузьма Игнатьич не возражал, хотя сам к богу и прочим ангелам вопросов накопил без счёта.
Особенно про ту церквушку и про безответного Яшку-дурачка.
Вдвоём кое-как подняли Степановну и потащили к сараю. Всю дорогу та кликала смерть, зазывала, будто гостя дорогого. «А что?
– подумалось вдруг старику.
– Может, права полоумная? Чем гадине в брюхо лезть, не умней ли тихо-мирно помереть в том же сарае, на сеновале? Тепло, сухо, уютно… и пугаться особо нечего: ведь пожили уже, годов насобирали себе на удивление и другим на зависть».
В сарае Сявы не оказалось. Валялись в углу дрова - ещё сырые, тёмные - на железном листе стоял самогонный аппарат, грел широкое днище в багровых углях. Вокруг была раскидана солома. Кузьма Игнатьич, глядя на эдакое безобразие, только крякнул: «Ну что за финтифлюй?! Ушёл, огонь бросив! Подпалит нам всё укрытие!» Тихо булькала брага, охлаждался в корыте с водой ржавый змеевик. Под тонким носиком ловила редкие капли первача зелёная бутыль, сарай напитался густым сивушным духом.
Усадив Степановну, запалив и развесив в углах керосиновые лампы, старик задвинул засов на воротах.
– Впустим, когда стукнется, - объяснил Битюговой.
– А сами взаперти посидим, оно так спокойней.
Марфа полезла наверх и набросала старого прелого сена. Они сгребли его в лежанки, подальше от огня. Ящик накрыли газетой, разложили еду.
Со двора застучали.
– Эгей, Кузьма, открывай! Ты что это заперся, самогонку хлещешь в одну личность?
– Сява, ты?
– А кто ещё?
– хохотнул сосед, протискиваясь в приоткрытые ворота. Был он весел и румян; явно не первая бутыль стояла под аппаратом.
– Здорово, бабоньки! Вы, я погляжу, тоже намылились принять для сугреву? Оно и верно, потому как погоды нынче…
– В деревне видел кого?
Сява только присвистнул.
– Кого ж мне там видеть? Ты, сват, что-то в последнее время на голову ослаб. Нету ж никого! Так, Яшку заприметил вдалеке, только он в огороды шмыгнул, я догонять не стал. Слышь, Марфа, а что наш дурак без порток под дождём шастает?
Кузьма Игнатьич вздохнул и второй
Не в пример Битюговой, Сява слушал с нервом. То хихикал, хлопая себя по тощим ляжкам, то грозил пальцем: «Блажишь, сват!», то вскакивал и принимался скакать по сараю. Хотел приложиться к бутылю, но Марфа отогнала. Под конец сосед посмурнел, зыркал недобро, харя пошла красными пятнами, а глазки спрятались под пегими бровями.
– …вот такая напасть, - закончил рассказ Кузьма Игнатьич.
– Пару дней пересидим в сарае, после станем решать.
– Ага, ещё чего!
– взъерепенился Сява.
– Я так погляжу, мозги у тебя вовсе поплыли. Эдакую белиберду изобресть! Ты что, сват, решил, будто я поверю в байки-страшилки? Нет уж! Сам скажу, как дело было. Захотели вы с Марфой меня обдурить, вот оно как! Может, со свету вознамерились сжить, а может, прикинулись дураками, чтобы я один на вас на всех, болезных, горбатился. Только дудки! Не на того напали! Силу Григорьича Сявкина ещё никто на кривой козе не объезжал! Сидите тут сколько влезет, хоть пиявок дожидаючись, хоть второго потопа. А я с полоумными не останусь, я в доме спать буду, в кровати. И ежели к утру в ум не вернётесь - уйду из деревни! К внуку, в город, он меня ждёт! Сами здесь подыхайте, без меня!
Он вырвал-таки бутыль и развернулся к воротам. Кузьма Игнатьич пытался загородить, да только на костыле не сильно распрыгаешься. Сява вильнул ужом и скинул засов.
– Счастливо оставаться, убогие!
Ворота распахнулись.
За ними, под проливным дождём. стоял голый Яшка.
Страшен он был. Исчезла сытая брюхатость, синюшное тело налилось дурной силищей, будто вырос прежний дурачок вдвое. Лицо так и не отыскалось, зато уже всё туловище встопорщилось сотнями длинных игл.
Сява заверещал зайцем.
Тварь махнула ручищей, и вздорный сосед отлетел к стене. Бутыль первача грохнула об пол и разбилась, напитав солому отборным самогоном.
Протяжно, пожарной сиреной, заорала Марфа.
Кузьма Игнатьич махнул костылём, но тварь легко перехватила палку и вырвала из рук. После шагнула внутрь, сбила старика с ног и, навалившись тяжёлой тушей, пронзила иглами.
Словно сотня электрических разрядов пробежали по телу. Кузьма Игнатьич застонал. Жизнь вытекала из него, убегала с кровью через сотню тонких дырочек. Навалился сон. Старик крепился. Он ещё надеялся, хотя понимал: на этот раз всё, кончился Кузьма Игнатьич, отходился. Краем глаза заметил тень, растущую по стене. Степановна, не переставая бормотать, тянулась к керосиновой лампе:
– Смертушка, милая, прибери меня!
– и поставила лампу перед собой...
– Смертушка, родненькая, торопись скорее!
– и сняла стеклянный колпак...
– Смертушка, милая, прибери меня!
– и вывернула вентиль на полную…
– Смертушка, родненькая, торопись скорее!
– и толкнула гудящую керосинку в солому.
Тонкий огонёк лизнул угощение, распробовал и в тот же миг разросся, разбежался по сторонам, взревел в радостном предвкушеньи. Полыхнул разлитый самогон. Затрещали бревна и доски. Сделалось светло, как посреди лета.