Самая Умная Лошадь
Шрифт:
— Чапаев! — сказал Айтчан. — Погонишь стадо вон туда, — он протянул руку на восток, — где в скирдах сено с Касу брали... да ты знаешь... ну, паняй.
Так он выговаривал слово «погоняй».
Я тронул поводья — едва-едва, осторожно, — и лошадь подо мной двинулась по склону холма к стаду — чёрт возьми! — она шла всё быстрей, норовя побежать, а я, трясясь на её спине, на дурацкой скользкой фуфайке, стал сползать на один бок. Стоящие позади внимательно наблюдали — я это чувствовал спиной, — я натянул поводья, пытаясь приостановить лошадь, но она шла всё быстрей, а я сползал всё ниже. Тогда я перевесился на другой бок, чтобы выровняться,
— Держи! Убежит! — крикнули
Я вскочил и увидел, что она молча стоит передо мной в двух шагах — чудеса! — не думая о предосторожности, я подошёл к ней сзади и взял повод — она виновато смотрела на меня, за моей спиной раздался вздох удивления, и тут лошадь жарко шепнула мне в самое ухо:
— Не бойся! Я не убегу... и не укушу тебя...
Но этого никто не услышал — даю вам честное слово! Я и сам тогда подумал, что это мне только кажется...
— Ты смотри: точно Чапаев! — сказал Айтчан.
Другие тоже что-то заговорили — их голоса звучали как в тумане, — я понял только, что они не знали: смеяться им или восторгаться, один лишь Касу искренне радовался.
— Молодец! — подбодрил он меня, и я, осмелев, уже сам взобрался на лошадь и потрусил дальше, боясь снова упасть и размышляя про себя об удивительных лошадиных словах и о том, почему она так странно упала...
Забегая вперёд, объясню это грустное недоразумение: моя бедная лошадь была больна, у неё были ревматические ноги, которые плохо сгибались — так называемый шпат, — на ней слишком рано начали ездить, когда она, в сущности, была ещё ребёнком. Оттого она спотыкалась даже на ровном месте. Мы с ней и после постоянно падали. Со временем я к этому привык и только старался упасть половчее. Мне ее всегда было очень жаль. Да и она меня жалела: только что вы сами в этом убедились. Никто не знал, что Самая Умная Лошадь умела говорить. И я никому об этом не сказал.
Я сам объясняю эту её способность тем, что она сильно болела и страдала и оттого стала намного умнее других лошадей.
Отчего же она заговорила именно со мной? Объясняю я это своим тогдашним особенным состоянием, развившим мои собственные способности, отчего я и научился её понимать...
Так я стал пастухом. Выгонял я скотину ещё затемно, когда гора Семиз- Бугу пряталась в сумерках, а ветер наощупь шарил вокруг саманных стен с маленькими окошками, за которыми слабо колебалось пламя коптилок. Стадо спускалось с холма, шумно дыша, спеша и толкаясь: всем хотелось пожевать подснежной травы.
Солнечные дни становились всё чаще и длинней. Всё позже возвращались мы домой к обеду, всё позже к ужину. Но и тут не обошлось вначале без недоразумений.
Дело в том, что возвращаться надо было к определённому часу, когда доили коров и когда я поил стадо возле колодца. Но часов-то у меня не было — какие там часы в те голодные годы!
– свои московские я давно променял на буханку хлеба, съел их. Да ни у кого не было часов, разве что у Айтчана. На них все на ферме смотрели как на ненужное чудо, потому что чувствовали время безо всяких часов. Все, кроме меня. И тут меня опять спасла моя лошадь.
Опоздал я на дойку сразу же, во второй день своего пастушества.
Первый день в расчёт не шёл, ибо в тот день я принимал стадо и крутился потом до вечера возле фермы. А на второй день я ушёл со стадом далеко за сопки, как и полагалось, и потерял там всякое чувство времени. Но это я понял только потом.
День с утра был мглистый, из обложных туч сыпал мелкий дождик со снегом, дул пронизывающий ветер. И хотя тучи бежали надо мной быстро, зато время тянулось нудно и медленно. Мой сыромятный полушубок без рукавов сразу раскис, и валенки тоже — ещё на ферме, когда я проходил в них по грязи, и сейчас, хотя я и сидел на лошади, ногам было мокро и противно. Хотелось хоть немного погреться у огня, поесть, выпить кипятку. Рассвет в степи долго не приходил, а когда пришёл, был похожим на сумерки.
Мои бедные быки, коровы и с полсотни овец тоже страдали от ненастной погоды и почти ничего не ели - им мешал ветер и дождь, хлеставший по мордам. Бедняжки пытались убежать на ферму, мне всё время приходилось их заворачивать. Тогда они начали «бастовать» — стояли сгрудившись, повернувшись к ветру хвостами, жалобно мычали и блеяли. Особенно пронзительно жаловались овцы. Мне казалось, что они дразнятся: всё время кричат «спа-ать!», «спа-ать!» тонкими дерзкими голосами. Мне и правда хотелось спать. Морды у всех были грустно-смешными: с подбородков капают капли, на мокрую шерсть садятся тающие снежинки, глаза тусклые. В этих глазах я, конечно, выглядел точно таким же. Только СУЛ держалась молодцом.
Так мы долго топтались на мокром снегу и льду. Когда стало уже совсем невтерпёж, я сказал СУЛ:
— Пора на обед, видишь, как все рвутся домой... пусть себе идут!
Но лошадь удивилась:
— Что ты! Рано! Надо ещё погулять!
— Уже двенадцать часов, — сказал я.
— Не более десяти, — возразила СУЛ. — Можешь на меня положиться.
— Ты с ума сошла! — рассердился я. — И они вон тоже чувствуют.
— Ничего они не чувствуют, — обиделась СУЛ. — Ничего, кроме дождя и ветра! Я тебе точно говорю, что сейчас ровно десять!
— Ну, знаешь! — вскинулся я. — Слишком много на себя берёшь! Сейчас ровно двенадцать. Заворачивай!
СУЛ ничего не ответила, двинувшись против ветра в конец стада, а потом позади стада назад, к ферме, уже в направлении ветра. Нам и подгонять никого не надо было: все радостно побежали вперёд.
Мы с СУЛ ехали молча, не разговаривая. Каждый думал о своём. «Как-то даже странно, что мы, только что подружившись, уже повздорили, — думал я. – Вчера после того, как она упала, и я сверзнулся через её голову, и когда мы остались наконец одни со стадом, мы с ней хорошо поговорили. И вот на тебе... Но это она уж слишком завоображала, — думал я. — Она, конечно. умна, спору нет, но и я не дурак: сейчас двенадцать!» Уж это-то я чувствовал! Особенно своим пустым желудком.
Говорила мне СУЛ о себе, что происходила она из древнего восточного рода. Какой-то её прапрадед был здесь, в степи, главным среди лошадей. И был у него огромный табун во много десятков кобыл и жеребят.
«Когда-то мои далёкие предки пришли сюда из-за высоких сопок, рек и озёр, — сказала она. — Было это так давно, что никто уже толком ничего не помнит», — закончила СУЛ.
Несмотря на то, что происходило всё в незапамятные времена, СУЛ гордилась прошлым и знала себе цену...
Обо всём этом я думал, вспоминая наш вчерашний разговор, пока она шла сейчас позади стада, а я сидел на ней верхом, весь промокший, мечтавший обсушиться.