Самая Умная Лошадь
Шрифт:
— Телёнок!
Доярки выбежали из своего домика, за ними вышли женщины, ухаживавшие за овцами , и еще несколько рабочих во главе с Касу. Все тесно обступили нас, только Айтчана не было.
Я спешился, выпростал из-за пазухи телёнка и осторожно поставил его на тонкие ноги, как диковинную игрушку.
Доярки тянулись к новорождённому, поглаживая его по чуть кудрявившейся шерсти. Я гордо стоял, застёгиваясь опять на все пуговицы. Одна из доярок, Варя, молодая женщина с румяным лицом, взглянула в этот момент на меня и всплеснула руками.
— Ба-атюшки! Да ты ж совсем без белья!
Я смутился.
— Чей телёнок? — спросил Касу. — Не колхозный?
Доярки смотрели выжидательно.
— Нет, — пробормотал' я. — Телок айтчанский... от его пегой.
— Точно! — подтвердила одна из доярок. — Как я сразу не узнала? Казашки заговорили о чём-то на своем языке и пошли по домам.
— Ну, поздравляю! — сказал Касу. — Теперь ты настоящий пастух!
— Дело пошло, — весело сказала одна из доярок. — Теперь вскорости жди и наших.
Они тоже пошли, громко обсуждая случившееся, за ними ушли и рабочие с Касу, а я взял телёнка на руки и пошёл к Айтчану. СУЛ побрела за мной.
Я шёл и думал вовсе не о телёнке, который дёргался в моих руках, стремясь упасть наземь, а о том, что у меня нет белья и доярки заметили... неприятно было.
— Сиди! Чего дёргаешься! — тряхнул я телёнка, подходя к домику Айтчана. — Сдам вот тебя хозяину, тогда бегай, лупоглазый...
Телёнок хмыкнул.
СУЛ осталась на дворе, а я вступил в низкую дверь сеней, завешенную рогожей... В тесноте куры кинулись из - под моих ног врассыпную, оглушив меня кудахтаньем. Я нашарил одной рукой ручку второй двери, дёрнул её... В лицо пахнуло теплом, запахом чая, и я увидел Айтчана с семьёй — его старуху мать, жену, двоих мальчишек, сидящих за низким круглым столиком на ковре, скрестив ноги.
— Телёнок ваш, — сказал я. — Вот, родился...
— О! — радостно сказал Айтчан, не вставая с места. — Молодец!
Старуха важно поднялась и приняла у меня телёнка, унесла в другую комнату. Мальчишки сразу убежали туда же. Айтчан сказал что-то вполголоса.
— Ну ладно, пойду, — сказал я, повернувшись к двери.
— Подожди, — сказал Айтчан. — Возьми вот у неё... поешь...
Молодая протянула мне две лепёшки и кусок мяса в них.
— Спасибо, — сказал я.
— И смотри, чтоб ни один голова не погиб! — строго сказал Айтчан. — Сейчас телята посыпят... Стадо пригнал?
—Еду за стадом.
—Давай, давай, и сразу назад!
Я вышел.
СУЛ, встретив меня возле порога, обнюхала лепёшку. Одну я сунул ей, а другую, с мясом, стал жевать сам, присев на завалинку. Лепёшки мы съели быстро и молча. СУЛ чувствовала, что у меня плохое настроение. Я посмотрел в сизую степь — там стало темнеть.
— Надо ехать, — сказал я, проглотив последние крошки.
Мы стали медленно спускаться с холма, и тут я заметил в стороне обвеваемую ветром одинокую фигуру — я узнал доярку Варю. Я тихонько шлёпнул СУЛ по шее, и она прибавила шагу. Варя что-то закричала и замахала руками, побежав в мою сторону. Пришлось остановиться и подождать.
— У тебя что, правда белья нету? — спросила Варя, подходя и придерживая руками платье от ветра. — Или у тебя грязное — так я постираю! Ну, чего молчишь?
— Не надо, — сказал я.
— Ты не стесняйся! — быстро заговорила она, сама стесняясь и видя, что я хочу трогать. — А если нету, скажи. Я своё дам. У меня от мужа осталось, похоронку я получила, погиб он летось, бельё от него осталось, я тебе дам...
Я опять хлопнул СУЛ ладонью, и она шагнула с холма.
— Ладно! — крикнул я, обернувшись. — Там посмотрим! Спасибо тебе! — и поскакал в степь.
И вот как-то вечером, когда я ещё ночевал на ферме, пришла в мою каморку Варя и принесла привезённое из посёлка мужнино бельё… Она вручила мне его почти насильно. Да и стыдно было отказываться - понял я потом – когда это от души.
Весна в тот год прошла необыкновенно дружно, и сразу наступило жаркое лето. Уже запестрели в траве первые цветы, и среди них много красных, как кровь, тюльпанов. Гора Семиз-Бугу всё чаще весело улыбалась нам, сняв тучевую папаху, на фоне ярко-синего безоблачного неба. «Жизнь прекрасна! — говорила гора. — Ты молодой и здоровый! Впереди много зим, но и вёсен тоже! И солнечного лета! Живи и радуйся!»
В ожившей степи появились птицы— тяжёлые дрофы, и гуси, и утки, а возле небольшой речки и кулики. Часто в небе кружил коршун, высматривая в траве хлопотливых сусликов. Разных букашек стало тьма-тьмущая, по вечерам зазвенели кузнечики.
Пришёл наконец тёплый и звёздный вечер, когда я не вернулся со стадом на ферму — после дойки мы завернули обратно в сопки. Началась моя поистине привольная жизнь. Теперь я бродил в степи допоздна, когда коровы и быки уже ложились в траву отдыхать; долго беседовал с СУЛ под горящими звёздами, а потом заваливался спать в прошлогодние стога со слежавшимся, почерневшим за зиму сеном. У меня было в степи несколько таких домиков, в которых я вырыл себе сенные пещеры. Сено в стогах давно уже высохло, и спалось там прекрасно. Жаль только, приходилось мало спать по ночам, потому что стадо просыпалось рано: в три часа утра, с рассветом, коровы и быки вставали, за ними овцы, и все принимались за еду, уходя по травяному ковру вдаль. Ели они теперь много и хорошо и быстро нагуливали утерянное за зиму.
Невольно двигались за ними и мы с СУЛ. И я всегда мечтал в это время ещё поспать. Зато я отсыпался днём, после обеда, когда стадо отдыхало, пережёвывая жвачку, возле маленькой степной речки. Здесь все купались, в том числе и мы с СУЛ. А я, кроме того, ещё стирал.
Стирать приходилось в холодной воде, да и мыла не было. Вместо мыла я брал белую глину, которую набирал тут же, в степи, — в те годы ею пользовались многие, — или стирал цветами, похожими на высушенную белую сирень. Эти цветы - я уж не помню, как они назывались, — давал мне Касу: он называл их «казахским мылом». Я долго и тщательно тёр ими или глиной своё бельё, расстелив его на песке возле воды. Ткань после такой стирки оставалась «застиранной».
И всё-таки стирка была наслаждением. Стирал я, сидя на песке или стоя по колено в реке, а потом развешивал пахнущее речной водой выжатое бельё на ивовых кустиках и загорал, пока оно высыхало. Про себя я называл эти стирки «курортом». И это действительно было так, потому что моё тело отдыхало от пропотевшей одежды, и потом, когда я опять надевал стираное, мне было спокойней и легче.
Когда СУЛ не рвала поблизости траву, она всегда лежала рядом на берегу, на своём излюбленном зелёном обрыве над водой и наблюдала за моей деятельностью.