Самая запретная книга о Второй мировой. Была ли альтернатива Сталину?
Шрифт:
...Начавшаяся кампания по организации добровольной зимней помощи сразу же проявила именно добровольность действий локотьчан.
...Не секрет, что в Советском Союзе вплоть до самых последних дней существования этой уродливой и нежизнеспособной государственной формации также были широко распространены самые различные «добровольные» кампании. В войну 1941 — 1945 гг. это были кампании по покупке билетов Государственного займа, по отчислению части зарплаты в Фонд Победы, на «покупку» эскадрилий самолетов и танковых колонн.
Ниже некоторые из этих кампаний будут разобраны более подробно, и читателю сразу станет понятно, почему здесь слова добровольные и покупку выделены и заключены в кавычки. Пока можно только кратко
...Что касается одной из таких «добровольных» кампаний — подписки на Государственный заем...
...Отец автора книги очень долгое время служил в Москве, в пресловутых «Органах». А с 1940 г. и по середину пятидесятых годов — непосредственно в аппарате МУРа на знаменитой Петровке, 38. Так вот он рассказывал, как у них в МУРе во время войны подписывались «добровольно» на Государственный заем сотрудники МУРа. Это зловещее действо затевалось обычно в дни получки. Для этого специально собиралось общее собрание работников аппарата МУРа. Все, как положено, — с Президиумом из руководства МУРа и партийных муровских чинуш за покрытым красной бархатной скатертью длинным столом на сцене в актовом зале. С длинной и нудной речью секретаря парторганизации МУРа о необходимости и «политической» важности данного мероприятия, с громкими и трескучими фразами, пересыпанными чуть ли не через каждое слово упоминаниями про товарища Сталина, с многочисленными хвалебными приставками. И чуть реже про товарища Берия, уже с менее обильными превосходными эпитетами. А затем начиналось само «аутодафэ», пардон, добровольное жертвоприношение кровных денег на алтарь Победы.
На сцену к трибуне поодиночке вызывались все без исключения, работники аппарата МУРа, согнанные как раз для этой цели в актовый зал. И каждый должен был самолично и громогласно объявить всему залу, на какую часть оклада он совершенно добровольно подписывается.
Перед совещанием партийными активистами была тихонечко распространена негласная директива местного партийного начальства: подписываться самое малое на половину должностного оклада. Меньше ни- ни — будет «политически неправильно». Так как многие работники аппарата были семейными, а то и многосемейными, то их оклада должностного едва хватало только на то, чтобы без голода кое-как сводить концы с концами. Поэтому страшная сумма в половину оклада, озвученная очередным партийным «барбосиком»-партгрупоргом (партийным групповым организатором) в курилках или кабинетах, означала для них только одно: крайнюю нищету и в прямом смысле этих слов голодное существование минимум в течение месяца.
Но отказаться было нельзя, так как отказ в тех условиях означал только одно: человек становился в глазах партийного аппарата МУРа врагом. Врагом, которого оставалось только разоблачить. Тем более что он этим поступком и так, по сути, саморазоблачался, оставалось только оформить все это саморазоблачение в виде соответствующих бумаг.
А дальше — дело техники.
Давно отработанная и действующая уже на полном «автомате» хорошо налаженная процедура, не дающая сбоя и не оставлявшая никаких альтернатив, вариантов, выходов. Статья 58 с одним из ее многочисленных пунктов и подпунктов — скорый суд пресловутой «тройки» — «ОСО» — колымские лагеря. А то и пуля в затылок тут же, внизу, в подвалах внутренней тюрьмы Петровки, 38. А оставшимся в живых сотрудникам МУРа только и оставалось, как старательно зачеркивать чернильным карандашом лицо несчастного на групповых фотоснимках сотрудников. Чтобы даже память о враге народа, и ту вычеркнуть из жизни. И не дай бог, не зачеркнешь, не вымараешь лица на фотоснимке! Обнаружат у тебя невзначай такой вот «незачеркнутый» снимок, и еще, считай, одного врага народа разоблачили! Сам пойдешь тем же путем!
Сколько таких немых и страшных свидетельств той эпохи осталось у автора книги в старом семейном альбоме с черно-белыми фотографиями.
Вымаранные лица. Зачеркнутые люди...
...И вот люди один за другим выходили к трибуне и срывающимися, дрожащими голосами выкрикивали или вышептывали суммы, на которые они подписывались на Государственный заем. Никто, конечно, больше половины оклада не выбрасывал. Но и меньше половины оклада никто не называл...
Но как они озвучивали эти слова, эти страшные слова про «половину оклада»!
Многие сотрудники МУРа имели на своем иждивении тогда по трое-четверо-пятеро детей, а то и больных мать-отца-деда-бабку на руках помимо жены и детей. А то и сестер, малых братьев, теток и прочих родственников — тогда это было весьма распространенным явлением в Москве. Куда из провинции, спасаясь от голодной смерти, валом валили со всех сторон, стекались массы народа, имевших хотя бы одного уже пристроившегося родственника «в столице пашей Родины». Отец, к примеру, живший в Москве, в свои две комнаты в подвале на Каланчевке вытянул из голодавшего Ра- ненбурга и содержал потом мать и двоих старших сестер с их четырьмя малыми детьми, оставшихся без отцов, убитых на той войне.
Вспоминая про это действо, отец дрожащим голосом, даже спустя несколько десятков лет, рассказывал, как люди буквально плакали на трибуне, когда произносили эти страшные ненавистные два слова про «половину оклада».
Да-да, плакали.
Плакали мужики эти взрослые, битые-перебитые, тертые-перетертые. Все эти матерые «Глебы Жегловы» с рано поседевшими висками и «шкурами», пробитыми неоднократно бандитскими пулями, финками да заточками...
...Стоит такой взрослый и не старый еще мужик, поживший, полуседой от прожитого и пережитого, в бедном старом костюмчике, зачастую уже штопаном- перештопаном, но аккуратно отглаженном и вычищенном заботливыми руками его милой верной женушки. Стоит с посеревшим и омертвевшим от напряжения лицом, с безумными белыми глазами, с трясущимися губами, которыми он еле выговаривает косноязычные вялые слова: «Подписываюсь... добровольно... на... заем... на» половину»».
Замирает на мгновения, кажущиеся вечностью, и, не в силах дальше удерживать рвущихся наружу рыданий, уже шепотом скомканно заканчивает: «оклада». И, прикрыв глаза рукою, быстро сходит с трибуны в зал, на свое место. Низко опустив при этом голову и смахивая дрожащей сильной ладонью сами собой катящиеся по впалым щекам обильные горькие слезы. И так и сидит потом там, с низко опущенной головой, будто совершил что-то глубоко непотребное и крайне стыдное.
Так подписывались на заем в Москве, в центральном аппарате МУРа на Петровке, 38. И при этом они расставались не со всем окладом, а только с половиной. И получали люди в МУРе, в «Органах», отнюдь не самые маленькие оклады. И жили они в Москве, имели продуктовые карточки, пайки энкавэдэшные, бесплатную форменную одежду и обувку.
...Каково же было подписываться точно на такие же суммы, на эту самую «половину оклада» простым жителям где-нибудь в Стерлитамаке или Урюпинске...
...Точно так же и слово «покупка» здесь выделено и заключено в кавычки, потому что автору книги до сих пор непонятно: как в Советском государстве простой гражданин может на собственные сбережения купить танк или самолет? Не говоря уже об эскадрилье самолетов и колонне танков... Когда он берданку ржавую, «тулку-двустволку» купить не может, пока не запасется кучей справок, разрешений и характеристик. В том числе и из «компетентных органов».