Самоцветные горы (Волкодав - 5)

Семенова Мария

– Я получил известие о том, как этот человек поступил с Наставником, научившим меня и всех нас всему, что мы умеем, и не только в смысле кан-киро, - продолжал Волк.
– Этот человек распростился с Наставником ласковыми словами, но сам отправился выслеживать его и притом нанял себе в помощь мастера смерти, искусного в составлении ядов. Скажи ему ещё так, добрый Урсаги: мне доподлинно неизвестно, погиб ли Наставник, которого они отравили, и только поэтому жрец по имени Хономер не будет мною убит. Но и жить в его крепости никто из нас более не намерен. Мы возвращаемся к своим народам, и благородное кан-киро будет распространено. Однако связывать его с именем негодяя не будут ни в дальних странах, ни в ближних. Скажи ему,

Урсаги: мы уходим. И пусть попробует удержать нас, если посмеет.

На памяти Хономера это, кажется, была его самая длинная речь... Избранный Ученик выслушал не перебивая, сложив на груди руки и ничем не показывая, что всей кожей ощущает взгляды унотов, подобные раскалённым остриям. Он только теперь начал как следует понимать, что именно сотворил с унотами Волкодав. За три года наставничества проклятый язычник сделался для них духовным водителем такой силы, какой он, Хономер, не достиг бы и за тридцать три. Если бы, к примеру, прямо сегодня из Тар-Айвана приехал облечённый властью посланец и отрешил его от сана Избранного Ученика, отправив в изгнание, - многие ли обитатели этого храма последовали бы за ним?.. Хорошо если хотя бы наученные кормиться непосредственно из его рук: кромешники да Ташлак. А остальные? Променяли бы привычный уклад жизни под защитой храмовых стен - на скитания? По той единственной причине, что бесконечно поверили и полюбили его, Хономера? Избранный Ученик не привык обманываться и лгать себе самому. Он отчётливо понимал: вряд ли. Как и сам он когда-то не пошёл за...

Кошелёк звякнул, шлёпнувшись на влажную землю возле ног Хономера. Не подлежало сомнению, что он до последнего грошика содержал всё выплаченное Волку за время его недолгого наставничества. Волк был так же беспросветно честен, как и его предшественник.

– Я не буду отвечать на те чудовищные обвинения, которыми ты с такой лёгкостью засыпал меня, - сказал ему Хономер.
– Нам, последователям Прославленных в трёх мирах, не привыкать к наветам и клевете. Я не буду выяснять, каким образом ты получил известия, о которых только что рассуждал. Пусть всё это пребудет на твоей совести. И на совести тех, кого ты успел убедить...

Избранный Ученик хорошо знал силу собственного красноречия. Ему случалось уходить от смертельной опасности, не прибегая к иному оружию, кроме владения словом. Речи, подобные той, что он теперь начинал, бывало, превращали озлобленных врагов, явившихся за его головой... не то чтобы в друзей, но по крайней мере в надёжных помощников. Хономер подумал о том, что у него и теперь может что-нибудь получиться...

И остановился, внезапно осознав: ничего у него не получится.

Не сегодня. Не с этими людьми.

И не потому, что перед ним сидели какие-то особые люди или Волк был так уж неуязвим для искусных доводов умословия* [Умословие - логика.]. Всё было гораздо хуже и приземлённей.

Хономер вдруг понял, что происходившее на этом дворе, мокром от бесконечного алайдорского дождя, просто не имело никакого значения. Уйдёт или останется Волк, уйдут или останутся уноты кан-киро - ему было всё равно. Вместо боевого задора, вместо огненного вихрения мыслей в его душе царило безразличие. И опустошённость. Под стать мокрому серому небу и сгнившим образам Близнецов.

И, не удостоив даже взглядом валявшийся на земле кошелёк, Хономер отвернулся прочь, бросив уже через плечо:

– Ступайте куда хотите. Я вас не держу.

Небо плакало над ним тихо и безутешно, как-то очень по-женски.

Полдень выдался таким, каким во второй половине тин-виленского лета вообще-то полагалось быть позднему вечеру. Туча, дотянувшаяся с гор, едва позволяла отличить день от ночи, однако процессия, показавшаяся на дороге в яблоневых садах, даже во влажном сумраке умудрялась выглядеть праздничной и нарядной. Стражникам на башне сперва показалось даже, что к ним в гости пожаловал

целиком весь город, включая не только детей, но даже собак, с лаем мчавшихся по сторонам шествия. Тут и там мелькали красно-зелёные накидки приверженцев божественных Братьев, причём кое у кого надетые правильно, у иных же - шиворот-навыворот, то есть красной стороной слева, что было, конечно же, ни в коем случае недопустимо, но в праздничной суматохе на это не обращали внимания, а и тот, кто обращал, - не в драку лез, а знай указывал пальцем да хохотал.

Близнецы учили не делать особых различий между племенами, и над шествием витали звуки песен, кажется, всех обитавших в Тин-Вилене народов. От местных шо-ситайнских до сегванских и вельхских. Странное дело, всё это отнюдь не порождало несообразного и нестройного гвалта, но, напротив, сливалось в некий торжественный и мощный устав.

Тервелг с отцом шли впереди всех и на руках несли образа, завёрнутые в чистую, новенькую, нарочно вытканную холстину. Не от дождя!
– дождь, равно как солнце и снег, маронговому лаку был нипочём, - но по той же причине, по которой правителю всюду стелют под ноги ковёр и даже под сводами тронного чертога водружают над головой балдахин. Всё это ради того, чтобы не рассеялась, не смешалась со стихиями драгоценная благая сила вождя, а с нею счастье народа. Вот и образа до поры до времени, до прибытия в храм, укрывались от земли и от неба и в особенности от людских глаз.

Следом за двоими резчиками важно выступали уличанские старосты Тин-Вилены. От Горбатой улицы, от Железного ручья, от Маячной дороги и даже от Селёдочного тупика. Все разодетые, точно на свадьбу, при посохах для важности.

Хономер с непокрытой головой вышел навстречу. Когда шествие приблизилось и остановилось, а народ перестал плясать и сгрудился вокруг, Избранный Ученик опустился на колени. Он поцеловал сперва дорогу, по которой припожаловала новая святыня, потом коснулся губами краешка полотна. Жрецы во главе с Орглисом, выстроившиеся полукругом у него за спиной, негромко запели. Сияющий и зрячий Тервелг переместил руки, высвобождая полотно, и домотканая пелена сползла, являя взорам то, что до сих пор скрывала.

С небес, вроде бы совершенно не грозовых, ударила неслышимая молния, и Хономер утратил способность осознавать окружающий мир. Боги-Близнецы смотрели на него с деревянного, искусно вырезанного щита, и не подлежало сомнению, что это были именно Они, Близнецы. Как и то, что резцом юного мастера водило чудесное вдохновение свыше. Но вот лики были такие, каких Хономер за всё время своего служения ни разу ещё не видал. Старший оказался суровым и бородатым, с пристальным взглядом неулыбчивых глаз, и волосы у него были почему-то заплетены в две косы на висках, а лицо, неизменно и обязательно изображаемое юношески чистым, было попятнано на левой щеке то ли прожилкой древесины, то ли слегка намеченным шрамом, и длинный клинок, всегда носимый у пояса, висел за плечом и тоже казался очень знакомым, и... что там за резковатая линия пролегла в прядях волос, уж не тень ли маленького крыла?..

А Младший, кудрявый, в лёгкой аррантской рубашке и просторном плаще, свободной рукой бережно прижимал к груди несколько свитков и книг. То ли спасал их откуда-то и от кого-то, то ли радостно нёс показать людям, то ли готовился вписать на чистые листы только что почерпнутую премудрость...

Резные лики, опять-таки против всякого обыкновения, не были обременены ни малейшим намёком на сходство. Но некоторым образом это всё равно были братья. И более того - близнецы. С первого взгляда свидетельствовала об этом зримая Правда превыше всякой внешней похожести... И они протягивали Хономеру хрустальную чашу, исполненную в виде двух сложенных вместе ладоней. Влага для омовения и очищения? Горсть воды - припасть жаждущими губами?.. Слёзы о несовершенстве этого мира, к которым он мог добавить свои?..