Самодурка
Шрифт:
– Это ты качаешься!
– передернула плечами, ускорила шаг.
Трехпрудный переулок. Старый московский дворик. Дом в глубине двора. Первый этаж. Темно...
– Опять в подъезде лампочку вывернули, - это вслух, в пустоту. Ключи-то где? А, вот они, вот они...
Лязг. Лязг... Поворот ключа.
Вошла. Никого. Свет включила.
Пахнет как хорошо - похоже, картошечкой жареной! Шубку - на вешалку, сапоги - вон! В ванну скорей - горячей воды и пены, побольше пены... белой, душистой... Пока наполняется, обошла комнаты.
Елочка! Ровненькая такая,
– Привет! Это я. Ждала меня? Или он тебе ничего обо мне не рассказывал?
Записки нет - ну конечно, он же ищет её, может быть, на вокзал поехал. Что с ней случилось, думает, - с Кошкой моей, - поезд-то прибыл благополучно. Она же из Екатеринбурга звонила, что приедет этим поездом "Абакан - Москва", двадцать четвертого декабря, в семнадцать десять... Потом ещё и телеграммой прибытие в этот день подтвердила. На всякий случай... Подтвердила-то - подтвердила, ан, нет ее! Тут невесть что подумаешь...
– Бедный ты бедный! Досталось тебе... Но раз уж связался с такой теперь уж терпи.
В кухне на белой картонке Ларионова миска. Увидела, села и заплакала. Замутило всю душеньку, повело...
– Ну вот, ещё чего!
– вскочила.
– Не буду! Не хватало, чтобы Володюшка меня в таком размазанном виде увидел. В ванну, в ванну скорей! Прыг... и замерла-а-а!
Это "а-а-а" Надежда провопила истово, с наслаждением, бравируя грубоватой броскостью тембра, словно этот её боевой клич начинал отсчет нового времени - времени, в котором она превратится в непобедимую бесстрашную воительницу, и все на свете будет ей по плечу!
Полуприкрыла глаза. И совсем другим голосом - глухим, упавшим:
– Ничего, старуха, прорвемся...
Похоже, прорываться придется с боями, - это уже не вслух - про себя. Похоже, история наша с тобой какая-то неважнецкая. Мерзопакостнейшая история!
– Не хочу, не хочу, не хочу!
– диким выхрипом, вынырнув из бушующей блеском пены. И тут же туго зажала свой рот рукой.
– Сейчас на все наплевать, красоту наводить - сейчас приедет Володька! А все остальное потом. Завтра... Отогреюсь, отмокну. Ларион, противный котяра, где ты? Не боись, я тебя не брошу!
Надя скоро совсем расслабилась, стала задремывать. Домашний покой и горячая ванна растворили усталость и страх. А нехорошее предчувствие близкой беды, засевшее в подсознании с самого начала поездки и с пропажей Лариона превратившееся в уверенность, теперь казалось тяжким и несбывшимся сном. Мороком. Наваждением...
Будто не было ни обрезанной шлейки, ни бутылки, зажатой в руке бандюги и угодившей в окно вместо того, чтобы расколоть ей череп... Не было ни привода в милицию, ни маковой соломки, ничего... Только пена. Белоснежная пена с радужно мерцавшими пузырьками. Вот она играет, ласкает, тешится, а потом исчезает прямо на глазах...
– Вот и жизнь моя тешится... играет со мной. Красиво как! Спать хочу... Не добреду до кровати...
Хлопнула входная дверь. Шаги!
– Надька!
– ворвался в ванну прямо в пальто, в ботинках. Из пены выхватил, к себе прижал,
– Надька ты Надька - кочерыжка паршивая, как ты меня напугала!
Вода стекает по полам пальто, искрится, подмигивает пенистым облачком... и исчезает.
– Володюшка! Милый ты мой...
– ох, как же хорошо на руках у него!
Подхватил, понес - коридор, проем двери в спальню. Теплый свет ночника, неразобранная кровать.
Покрывало холодное - шелк скользнул под её разгоряченным телом, сразу намок, и влажный округлый след ещё долго не высыхал, темнея на кремовом шелке, небрежно отброшенном на пол...
* * *
– Чай горячий какой! Жжется.
– Я туда коньяку добавил. Ешь ветчину. Ты не ешь совсем.
– Не хочу. Я пить хочу. Отдай мне свой лимон - ты его сейчас бездарно загубишь. Ломтик лимона в чашке надо аккуратно давить. Ложечкой... Вот так! А он у тебя плавает как неродной. А потом ты его выбросишь в раковину, а из раковины в мусорное ведро. И он там увянет, полный никому не нужного сока, такой беззащитный, желтенький и печальный... А мне его жалко. А ты ужасный. Противный! У-у-у...
И Надя переползла к мужу на колени, вцепилась в мягкую тонкую шерсть свитера у него на груди и стала почесывать.
– Соскучила-а-ась... Спать хочу! Вот.
И подумала: "Ну и мужик у меня - кажется, сама себе начинаю завидовать..."
Над кухонным столом покачивался оранжевый абажур, подрагивала шелковая бахрома, нечаянно задетая её рукой. Плыл сигаретный дым - Володя курил, поглядывая на жену, пил коньяк.
– Поешь! Давай-ка. Вот так... А теперь рассказывай все в подробностях.
– А нет никаких подробностей. Я тебе все уже рассказала.
– Ну? И кто, ты думаешь, взял кота? Эти парни?
– Не знаю. Не думаю... Надо немножко в себя прийти и хорошенько над этим поломать голову.
– Слушай, толстун, плюнь ты на все! Себе дороже... Завтра поедем на Птичку - я тебе там такого кота откопаю! Хошь мохнатого, хошь лысого, серо-буро-малинового в крапинку...
– Сам ты мохнатый! И не надо мне в крапинку. И пожалуйста, я тебя прошу - не будем об этом. Дело даже не в Ларионе... Жизнь на меня наехала, жизнь, понимаешь?! В общем, я верну его, верну и все! Я так решила.
– Толстунчик, как-то все это не ко времени. Ну, далось тебе! Ладно, ладно, не буду... У меня сейчас такой заворот: Вагиф оказался работать с контрактом на сахар, который Валька добыла, а там мало не покажется пятьдесят тысяч тонн! Надо где-то срочно добывать деньги. А тут ещё зреет крупное строительство в Саратове, надо срочно туда лететь.
– Какой Саратов, какое строительство?
– Саратов - это город такой. А строительство - крупное. Есть там один директор авиазавода... молодой и активный. Он строит коттеджи по особой технологии - у них очень низкая себестоимость, а я свожу его с моими американцами, они готовы вложиться... И ещё с этим саратовским Василием могут кое-какие выгодные нефтяные делишки нарисоваться - Руслан тут на днях купил восемь тысяч тонн мазута... Да ты не слушаешь?