Самое темное сердце
Шрифт:
Блэкхарт повернул свою голову к зеркалу, не видя меня, но видимый мной. Уголки его рта снова приподнялись в той улыбке, которая не была улыбкой, и в центре зеркала появилась трещина, как будто на него нажали невидимой рукой.
Подвывая от ужаса, я попытался зарыться в зимние вещи отца для защиты, но это было плохой идеей. Я обнаружил себя. Двери резко разъехались в стороны, и пара жестких и сильных, как полосы стали, рук выдернула меня из моего убежища.
– Что это у нас здесь? – усмехнулся Блэкхарт. – Выглядит, на мой вкус, как мальчик, который не делает то, что ему говорят.
Я видел бледное лицо матери, выглядывающей из-за плеча
– Звать маму бесполезно, щенок, – прорычал Блэкхарт. – Твой отец мертв, твоя мать для тебя потеряна. Твоя жизнь принадлежит мне.
Я пнул его ногами и ударил своими маленькими кулаками, но мои усилия были более чем бесполезны, и я это знал. Я ревел от злобного разочарования, отчаянно пытаясь преодолеть свою бесполезность и детскость каким-нибудь великим героическим действом. Вид моего бедственного положения его сильно развеселил, и его кривая улыбка превратилась в широкий оскал, выставивший напоказ пожелтевшие собачьи клыки. Я оцепенел от страха и закричал, как обыкновенный ребенок, увидевший лицо самого Бугимена, которое заставило его завопить в ужасе. Мой пронзительный рев заставил мать очнуться от транса, и она выхватила меня из рук Блэкхарта, стараясь закрыть своим телом.
– Не трогай его! Пожалуйста, не трогай моего ребенка! – она всхлипывала так сильно, что слова выходили прерывающимися.
Блэкхарт остановил её холодным, как снег, взглядом.
– Там, куда ты собралась, ребенку места нет, – ровно сказал он. – Отдай мне мальчика.
Она сделала шаг от него, её голос стал острее лезвия.
– Я пойду с тобой по собственной воле, но только если ты оставишь моего сына в покое!
Блэкхарт презрительно усмехнулся, резко, как разбитое стекло.
– Детка, ты и так моя, и не важно, каким образом.
– Ты сам сказал, что будет лучше, если я захочу пойти.
Черты Блэкхарта потеряли свою чудовищность, в один миг приняв сходство с человеческими.
– Ты права, моя дорогая. Я предпочел бы, чтобы ты сдалась по своему собственному желанию. Это всё сделает для меня гораздо проще.
– Тогда дай мне слово, что ты ничего не сделаешь Джеку.
– Какое беспокойство, – сказал Блэкхарт, прищелкнув с укором языком.– Значительно больше, чем когда-либо выказывал бедный Фрэнк.
– Он знал, во что ввязался.
– Да ты что?
Блэкхарт взглянул на меня, потом на мою мать.
– Очень хорошо, Глория. У тебя есть моё слово, что я ничего не сделаю мальчику. А теперь отпусти этого плохо воспитанного ребенка и иди ко мне, женщина.
Я заревел, когда мать поставила меня на пол. Я не желал отцепляться от неё, и она была вынуждена с трудом отрывать мои пальцы от своей кофточки. Она стерла слезы с моих щек и пригладила волосы. Я запомнил её последние слова, которые она сказал мне:
– Тише, милый. Не плачь.
Эстес молчал достаточно долго, чтобы сделать глубокий вдох. Он боролся за контроль над собой пятилетним, скрытым глубоко внутри него.
– Следующая вещь, которую я увидел, был свет, бивший мне в глаза, и ещё мужчины и женщины в одинаковых белых костюмах надо мной. Хотя я никого из них не знал, но они все казались мне знакомыми. А потом я заметил, что мое тело… изменилось. Оно стало как-то выше, крупнее, больше… волосатей.
Это было за несколько дней до того, как доктор Морриси
Моё возвращение в мир живых было ожидаемым результатом экспериментальной лекарственной терапии доктора Морриси, который наблюдал за моим выздоровлением. Мне многое нужно было нагнать. В конце концов, я закрыл глаза воспитанником детского сада, а когда открыл их, мне исполнилось 15 лет.
Доктор Морриси держал меня отдельно от других пациентов, пока меня подвергали целой серии тестов, чтобы проверить вижу я или нет – у меня были длительные неврологические проблемы во время моего «отступления из реальности», как он это назвал. Однако, к удивлению всех, я был чрезвычайно активен, кроме того, я отстал в социальных и учебных навыках. В конце концов, я пошел в первый класс.
Хотя я очнулся со всеми моторными функциями и умственными способностями в целости и сохранности, в памяти по-прежнему оставались провалы. Я знал, что мое имя Джек Эстес, моих родителей звали Фрэнк и Глория, однако, я не мог вспомнить события, которые привели к моему впадению в ступор.
– Я знаю, что это за чувство, – заметила Соня, её голос звучал с сочувствующим пониманием. – После того, как на меня напали, меня нашли лежащей в канаве. На операционном столе я умерла на несколько минут, но они снова запустили моё сердце и сделали полное переливание. Я была в коме около года. Когда я проснулась, я была как будто пустой. Я ходила и повсюду искала вещи, которые могли бы меня заполнить. И все время была в постоянном страхе, что кто-нибудь разгадает мою хитрость и объявит меня обманщицей.
Эстас позволил себе маленькую, облегченную улыбку.
– Я чувствовал то же самое! Точно! Меня дезориентировала неожиданно появившаяся возможность смотреть взрослым в глаза – вместо того, чтобы видеть кран над головой, смотреть на него сверху. И все вокруг вдруг стало в пределах моих рук и размеров, удобных для использования. Было так много разных притирок, которые обычно происходят, пока ты постепенно растешь, и никто не замечает, как их на самом деле много. Но в моем случае это было, как будто я вырос на десять лет сразу за одну ночь.
Я продолжал спрашивать доктора Морриси про своих родителей. Он боялся, что я снова могу впасть в ступор, если узнаю правду, поэтому он говорил мне, что с ними всё в порядке, но они живут в другой стране. После постоянных двухнедельных расспросов, во время осмотра, доктор Морриси, наконец, сказал мне, что мой отец мертв, а мать считается пропавшей без вести, но, предположительно, тоже мертва.
Когда мне рассказали о смерти родителей, я плакал, как маленький ребенок, которым был, а не как мальчик-подросток, которым стал. Потом доктор Морриси спросил меня, помню ли я, что случилось с моей мамой. Следующее, что я знаю – медбратья оттащили меня от него. Каждый предмет мебели в его офисе, исключая, может быть, стол, был разбит в щепки. Мне дали успокоительное и закатали в смирительную рубашку.