Самолет подбит над целью
Шрифт:
...Атакуя стоянку "юнкерсов", уже на пикировании Долаберидзе заметил, как по центру аэродрома пошли на взлет два "мессершмитта". Он тут же вывел свой самолет из атаки и ринулся вниз наперерез истребителям противника.
"Только бы правильно прицелиться. Взять поправку на скорость, - эта мысль не выходила из головы, но в сознании уже возникала другая, - а что если не собью? Тогда взлетевший "мессершмитт" прикончит кого-нибудь из наших".
Когда до земли оставалось не более ста метров, а истребитель противника, еще не оторвавшись от взлетной полосы, всем своим корпусом закрыл переднее бронестекло кабины, Долаберидзе открыл огонь. Он жал на гашетку до тех пор, пока "мессершмитт" не задрал хвост и не взорвался, перевернувшись на спину.
Только теперь, у самой земли, Долаберидзе буквально выхватил свой самолет из пикирования и начал набирать высоту.
Внизу бушевал огонь. Долаберидзе искал новый объект для атаки. Вдруг два оглушительных хлопка почти одновременно раздались под самолетом. Кабину начало заволакивать дымом. Штурмовик клюнул носом и, все больше зарываясь в крене, ринулся вниз.
Прилагая неимоверные усилия, Долаберидзе выровнял свой самолет, но удержать его в горизонтальном полете было почти невозможно.
– Прикройте. Иду на вынужденную, - сообщил Долаберидзе, включив передатчик.
Ответа не последовало. Даже привычного потрескивания в наушниках не было слышно. "Рация перебита", - догадался летчик и потянул раненую машину на юг, в степь, подальше от вражеского аэродрома.
Управлять штурмовиком становилось все тяжелее. Передний козырек остекления кабины забрызгало маслом. Долаберидзе открыл колпак кабины и, натянув на глаза летные очки, подставил лицо под обжигающие встречные потоки воздуха. До земли оставалось несколько десятков метров. Впереди раскинулась заснеженная пустынная степь.
Выбрав ровное поле, не выпуская шасси, Долаберидзе притер самолет на глубокий снег. Пробороздив нетронутый наст, штурмовик остановился, затих. После надрывного гула мотора лишь звон в ушах резал непривычную тишину.
Долаберидзе быстро отстегнул привязные ремни, сбросил с плеч лямки парашюта и выбрался из кабины. Осматривая самолет, он был удивлен, что сумел пролететь около тридцати километров на этой истерзанной машине. На правом крыле зияли две огромные пробоины от разрыва зенитных снарядов. Наискось через весь киль и руль поворота шла ровная линия небольших отверстий - трасса пулемета. Через эти отверстия виднелась перебитая тяга управления рулем поворота. Фюзеляж, был забрызган вытекшим из бака маслом.
Летчик окинул взглядом степь. Кругом - ни души. На западе из-за горизонта ползли в небо густые черные клубы дыма. "Хорошо горит. Надо скорей уходить..."
Он поджег свой самолет и, утопая в глубоком снегу, двинулся на восток навстречу поднявшемуся солнцу.
Теплый меховой комбинезон, пушистые унты сковывали движение. Несмотря на мороз, идти стало невыносимо жарко. Долаберидзе даже снял с головы шлемофон.
Так, никого не встретив, прошел он около десяти километров, пока не выбрался на берег Маныча. Обессиленный долгой ходьбой по глубокому снегу, летчик повалился на стебли камыша.
Кругом по-прежнему никого не было видно. На всякий случай Долаберидзе достал из кобуры пистолет и положил его перед собой на шлемофон.
Только теперь он серьезно задумался над тем, что произошло. Перебирая в памяти случаи, когда летчики, садившиеся на подбитых самолетах в тылу врага, благополучно переходили линию фронта, Григорий успокаивал себя тем, что и он доберется до своих. Уже шестнадцать боевых вылетов совершил он под Сталинградом, и не было еще случая, чтобы его штурмовик не получил повреждения. Правда, ему обычно удавалось дотянуть до своего аэродрома, но все пули и снаряды, словно магнитом, всегда притягивались его самолетом.
"Несчастливый я. Вот и сегодня, - задумался Долаберидзе, - только меня одного и подбили. Не умею я воевать. Учиться у "стариков" надо".
Долаберидзе не знал, да и не мог знать, что один из лучших летчиков полка - лейтенант Карлов тоже подбит над Сальским аэродромом и произвел вынужденную посадку всего в двадцати километрах от его самолета.
Между тем небо затянула серая пелена низких облаков. Неожиданно до слуха донесся лай собаки. Долаберидзе приподнялся и выглянул из-за камыша. Три немецких солдата и шесть полицаев с автоматами наперевес окружили его. У одного из немцев, повизгивая на поводке, рвалась вперед большая черная овчарка. "Дешево не дамся", - решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.
Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. "И тут мне не везет", - пронеслось в сознании.
Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.
Долаберидзе понял, что сопротивление бесполезно. Лишь защищаясь от острых клыков, он обхватил руками голову и, уткнувшись лицом в снег, ждал, когда немец отдерет от него овчарку.
Вечером избитого, в кровоподтеках летчика доставили в немецкую комендатуру.
В чулане было темно и холодно. Около двух часов пролежал Долаберидзе на голых досках. Временами за дверью притоптывал часовой. Из-за стены доносились пьяные голоса.
Долаберидзе не шевелился. Тело ныло от побоев. На щеке и подбородке пощипывали ссадины.
"Не будешь сказайт, кто командир твой часть, от какой айродром нах флюген... будем вешайт", - вспомнил Долаберидзе последние слова эсэсовца и его недвусмысленный жест рукой вокруг шеи.
"Запугивают. Буду молчать, - решил летчик.-Только бы не ослабнуть, не потерять силы и бежать, бежать при первой же возможности".
Долаберидзе напряг окаменевшие, связанные за спиной руки, Невольно слабый стон вырвался из его груди.
– Гады, - прошептал он посиневшими губами и, сдерживая нервную, лихорадившую дрожь, с силой стиснул зубы. Так он делал всегда, когда было очень больно.