Самолет уходит в ночь
Шрифт:
— Товарищ командир, — виноватым голосом докладывает Панфилов. — Очаги пожара ликвидированы.
Понимаю, ждет выволочки за минутную слабость. Хотя что тут ругать. Таково было боевое крещение огнем. И каким огнем!
— Хорошо, Саша, — говорю обычным тоном и добавляю: — Спасибо.
Пожар-то погасили. Но возникает новая опасность — появляются перебои в работе одного мотора. Я заметил: еще над целью упали обороты и он потерял половину мощности. И вот теперь самолет начало трясти. Вся надежда на исправный мотор. Исправный ли? Но пока работает хорошо. Дотянет
Дотянули. И не только до своей территории. Даже до аэродрома. А когда приземлились, вышли из машины, посмотрели на бомбардировщик и ахнули: потрепан он был изрядно, чтобы не сказать изрешечен. Две дыры в кабине стрелков, множество мелких пробоин в фюзеляже, отбит один киль с рулем поворота, повреждены бензобаки. А то, что колеса тоже были разбиты пулями или осколками снарядов, я почувствовал сразу же после приземления. Самолет как-то непривычно вилял хвостом» пытался стать на нос, а когда скорость уменьшилась, его начало трясти и бросать в разные стороны.
Но как бы там ни было, мы на своем, родном аэродроме. К самолету спешила легковая автомашина.
— Ребята, командир. Быстро строиться. Я спрыгнул на землю, построил экипаж и подбежал к машине, чтобы доложить командиру.
— Товарищ полковник, — начал было я на ходу, но Новодранов жестом показал мне на рядом с ним стоявшего незнакомого офицера.
Я посмотрел на него и растерялся. Почему докладывать ему?
Мое замешательство, наверное, было очень заметным. Из затруднительного положения помог выйти сам незнакомец. Смотрел он на нас внимательно и даже ласково. А потом спокойно представился:
— Голованов. — И добавил: — Командир дивизии. А мне доложить так и не удалось. Надсадно урча и сердито кашляя, к нам выкарабкался трактор. Техники зацепили трос и потянули наш изуродованный самолет на стоянку ремонтировать.
Командир дивизии стал с нами беседовать. Александр Евгеньевич вел разговор так, что сразу расположил к себе. Он подробно расспрашивал о полете. Его интересовало, как мы в плохую погоду отыскали цель, как вышли на свой аэродром, какие средства и способы навигации для этого использовали. Командир нашел хорошего собеседника в лице нашего штурмана. Когда разговор коснулся радионавигации, наш Сергей так увлекся, что и о военной субординации забыл. Он размахивал руками, вертелся, спорил. Командир полка стоял в недоумении. Приезд комдива — и такое поведение Куликова! Новодранов подал мне знак, мол, призови-ка своего штурмана к надлежащему порядку. Я понимал: нужно остановить увлекшегося Куликова незаметно для других. И вот, улучив подходящий момент, толкнул Сергея ногой. А. Е. Голованов это заметил, замахал рукой:
— Не надо, он дело говорит.
Таким было наше первое знакомство с новым командиром дивизии Александром Евгеньевичем Головановым. Это произошло на летном поле одного подмосковного аэродрома. Уехал комдив, а Куликов все никак не мог поверить, что Голованов — пилот Аэрофлота.
— Не может этого быть! — продолжал он размахивать руками.
— Почему же не может, быть? — отвечал я ему. — Это же всем известно.
—
— Откуда, откуда!.. Он же был начальником Восточно-Сибирского управления гражданской авиации. И летал. А условия, знаешь, там какие?! До всего можно додуматься, чтобы не сбиться с курса. Даже до радионавигации.
Куликов тут же переключился на меня:
— А ты, Саша, в этом деле слабак. Действительно, он был прав.
— Так я же тебе говорю, что Голованов работал в суровых условиях Севера, там и научился уму-разуму, а Саша этот — летчик без году неделя, младший лейтенант, — оправдывался я.
Хотя погрешу перед истиной, если не замечу, что перед самой войной мы тоже начали осваивать полеты ночью и обучаться пилотированию самолета по приборам. Но до конца так и не успели овладеть этим столь необходимым для бомбардировщика делом. Началась война. Она застала многих из нас, можно сказать, недоучками для полетов ночью и днем в сложных метеорологических условиях. Основная масса моих сослуживцев — экипажей бомбардировщиков имела слабую навигационную подготовку для полетов вне видимости земных ориентиров. И это тоже приводило к неоправданным потерям самолетов и экипажей в первые дни войны.
Ныне же в полку кое-чему научились.
— Вот ты, Серега, на меня бочку катишь, — наступал я на штурмана по пути на стоянку, — а сегодняшний полет как проходил? В основном в облаках. Только в районе цели мы вылезли из них. Уточнили ориентировку, сбросили бомбы. Точно по объекту. Дальше. Возвратились тоже в облаках.
— Ну, ладно, — сдался Куликов. — Будем считать, что мы почти умеем летать.
— А летать-то не на чем, — вмешался Панфилов.
— Верно. Самолета нет. На ремонте, — подвел я печальный итог.
С тем мы и пришли на стоянку.
— Ах ты мать честная! — все восклицал техник нашего самолета Николай Барчук. — Вот так изрешетили!
— Да уж пусть лучше будет такой — в дырках, чем никакого, — сказал Куликов.
Да, пусть битый-перебитый, искореженный, пусть на одном, как говорилось, крыле прилетели, но все же вернулись домой, долетели. Но, к сожалению, не всегда это страстное желание сбывалось. Выходили из строя машины, гибли друзья. Не вернулись на аэродром экипажи Хохлова, Ткаченко. Тяжело, невозможно смириться со смертью товарищей... Но война есть война. Она все более ожесточала нас, учила ненавидеть. И мстить! Никакой пощады захватчикам! Мы рвались в небо! Там — наш фронт. Наш передний край.
— Товарищи, родные мои, — обратился я к технику Николаю Барчуку и механику Василию Овсеенко, — поднатужьтесь, ускорьте ремонт.
— Будем стараться, товарищ командир, — без привычной бодрости в голосе ответил Василий Овсеенко, а потом почесал пятерней затылок и добавил: — Да уж больно дырявый, что твое сито...
— Не волнуйтесь, товарищ командир, отремонтируем. Ночей не доспим, а все сделаем как надо, — заверил Николай Барчук и тут же распорядился: — Хвати г, Василь, затылок чесать, давай-ка браться за работу.