Самолет уходит в ночь
Шрифт:
Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Он вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения лечил ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, носил ортопедический сапог.
— Подходим к цели, — докладывает штурман.
Задача наша была сбросить бомбы на линию железнодорожного полотна у одного из вокзалов Варшавы. По данным разведки, там скопилось значительное количество техники и живой силы противника. И точно — эшелоны, эшелоны, эшелоны.
Отбомбились мы удачно. И, сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цель из пулеметов. Да так увлеклись,
Вернулись из полета. Боевое донесение оформили. Все как положено, причем лично командиру полка. А он и спрашивает:
— Как самочувствие экипажа?
— Нормальное, — говорю.
Как будто кто-то из нас, командиров экипажей, когда-либо как-то иначе отвечал.
— Нормальное?..
— Нормальное...
— А я вот думаю, что ненормальное! — вдруг заявляет он.
Я — в растерянности. Да руки — по швам. Мгновенно прокрутил в памяти все, что делал экипаж» последнее время. Как будто не должно быть претензий. И вдруг словно о крапиву ожегся. «Наверное, узнал командир о том, что мы снижались над целью! Но кто же доложил? Мы ведь в боевом донесении не написали, — лихорадочно раздумывал я. И вдруг понял: — Наверное, оружейники. Они-то увидели, что вернулись без единого патрона. Но ведь мы могли их расстрелять и на маршруте. По истребителям...
— Чего скис? — увидев мое состояние (не умел я прятать своих эмоций: что в голове, то и на лице), удивленно спросил командир.
— Да, виноваты, конечно, — выдавил я.
— В чем виноваты?
— Да в том, о чем вы спрашиваете. Знаете...
— Ничего я не знаю... Говорю, что не все нормально, вот почему: налет у вас самый большой, последнее время летали интенсивно, потому на несколько дней отдых хочу дать. Заодно техники машину посмотрят, ремонт сделают.
Я слушаю, да не слышу... Свое думаю: «Ну, влип. Купился. Не зря говорят, что на воре шапка горит».
— То, что вы знаете, а я не знаю, — неправильно, — вспомнил мои слова командир, — я тоже должен знать.
Пришлось все выложить. До деталей. Что было сказано мне, приводить здесь не буду. Если кратко — влетело порядком. Выскочил из штаба и думаю: «Фу! Хорошо, что несколько дней на глаза командиру не буду показываться».
Но через полчаса я снова стоял перед ним. Неожиданно узнал, что сегодня идет самолет на Киров. И возвращается через несколько дней. У меня же отдых! А в Кирове родители.
— Не видел я их уже более двух лет, — так объяснил командиру и попросил разрешения слетать домой.
— Ну что же, давай, — позволил он. И добавил, улыбнувшись: — Но смотри, за столом у отца береги БК. Не увлекайся. За один вылет все не расходуй.
— Все будет в норме! — четко заверил я командира.
И вот первая за годы войны встреча с отцом. С матерью. С сестричками. Далеко-далеко от нашей Луганщины.
— Ничего, скоро будем там, — радуется отец. — На заводе говорят, что уже скоро.
Смотрю
— Саша Молодчий, ты почему не идешь на завтрак? — спрашивает меня учительница.
— А почему я?
— Детям красногвардейцев, участников гражданской войны, в школе бесплатные завтраки...
Домой летел так, что и ветру меня не догнать. А потом еле дождался отца с завода:
— Пап, ты красногвардеец?
— Было дело...
— А революцию видел?.
— Видел. В Петрограде видел.
— А как ты там оказался?
— Солдатом служил. С фронта пригнали, чтобы мы против революции были. А мы всем полком за революцию.
— А потом?
— Что потом? Воевал в гражданскую. Банды ликвидировали. Вот и все тут, — подмигнул отец, натянул фуражку мне на глаза и добавил: — Подрастешь, Саша, расскажу.
— А когда?
— На следующий год. Когда во втором классе будешь...
Да так и не рассказал. Много, очень много не рассказал. И тогда, в детстве. Да и в тот мой приезд в Киров — тоже. Уже после войны как-то, взглянув на мои две Звезды, отец достал из своего глубокого тайника (настолько глубокого, что и мне, пацану, каждую щель в доме проверившему, был он недоступен), Георгиевский крест.
— Вот, Александр Игнатьевич, — сказал тогда, — и моя солдатская награда, кровью добытая. Эту награду и наша революция признала.
Взял я в руки отцовский Георгий, и волнение — к сердцу. Точь-в-точь как свои когда получал. А отец видит мое состояние, в шутку переводит:
— Грудь — в крестах, а голова — не в кустах, как видишь. — И добавляет: — Была еще медаль серебряная» да хлеб в двадцатые годы за нее выменяли...
В Кирове отец работал сменным мастером на заводе.
— Сменный вот называюсь, — рассказывал он. — Но чаще бывает, что бессменный. По две, а то и по три смены работаем. Сам понимаешь, время такое. Вот и трудимся — сам видел как.
Видел... За те несколько дней, что я гостил у отца, побывать успел во многих местах. Узнали в городе, что фронтовик приехал, награды имеет — пригласили на завод. И я понимал, что надо. Не ради славы, разумеется. Люди хотят услышать от участника боев о том, как там на фронте. Были и такие вопросы при встрече:
«А как наше оружие?» Даже моя сестра-подросток Валя, работавшая на сборке автоматов ППШ, и та интересовалась. Словом, весь наш народ стремился сделать больше и лучше для фронта, для победы.
...Начало лета 1943 года было жарким не только от безжалостно палящих лучей солнца. К зною добавился небывалый грохот разрывов артиллерийских снарядов, авиационных бомб, рокот сотен моторов на земле и в воздухе.
В такой обстановке трудно себе представить состояние людей, зарывшихся в землю или находящихся у артиллерийских орудий. Наверное, не лучше и в стальном панцире танка.