Самостоятельные люди. Исландский колокол
Шрифт:
— Откуда вы это знаете?
— Я — частица его, и он живет во мне. Мне кажется, что я сама по всей справедливости осудила этого преступника. Поэтому меня терзают угрызения совести из-за того, что я освободила его.
— Совесть человека — ненадежный судья в том, что касается справедливости и несправедливости. Ее можно сравнить с более или менее выдрессированным псом, который слушается приказов своего хозяина. Волею судеб этот хозяин может быть хорошим или плохим, а иногда даже негодяем. Поэтому пусть вас не мучает совесть из-за Йоуна Хреггвидссона. Вы не безгрешны, а значит, и ваш отец тоже. Считайте всегда, что суд ошибся, пока не доказано обратное.
— В случае если суд совершил ошибку и Йоун Хреггвидссон невиновен, то разве правосудие не
— Если суду удастся доказать виновность человека, тот должен лишиться головы, хотя бы он и не совершал преступления. Это суровая догма, однако без этого у нас не было бы правосудия. Вот поэтому-то суд допустил ошибку в деле Йоуна Хреггвидссона, как и в отношении многих других мнимых преступлений в этой стране.
— Пусть так, — согласилась она. — Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь усомнился в том, что Йоун Хреггвидссон убил человека. И вы сами это говорите. Да и он не испытывал бы сейчас никакого страха, будь у него совесть чиста.
— Было бы очень просто схватить Йоуна Хреггвидссона и обезглавить его, ибо почти двадцать лет он жил у себя на хуторе в Рейне, под самым носом у властей. Однако никто не тронул и волоса у него на голове.
— Мой отец не судит человека дважды за одно и то же преступление. Кроме того, этот человек вернулся на родину с какой-то королевской грамотой.
— К сожалению, эта грамота не гарантирует ему вечной жизни, — сказал Арнас Арнэус и засмеялся.
— С грамотой о помиловании.
— С грамотой о пересмотре дела. Но она так и не была оглашена, и дело не пересматривалось.
— Мой отец никогда ничего не замалчивает, он человек милосердный и, видимо, сжалился над беднягой.
— Разве справедливо быть милосердным? — спросил Арнас Арнэус и снова засмеялся.
— Я знаю, что я глупа, — ответила она, — так глупа, что барахтаюсь перед вами, словно упавшая на спину букашка, которая никак не может подняться и убежать.
— Губы у вас такие же пухлые, как прежде. Они словно две личинки, — сказал он.
— Я убеждена, что Йоун Хреггвидссон убил человека.
— Вы послали его ко мне, чтобы я помог ему и защитил его.
— Это было кокетство. Мне было семнадцать лет.
— Он рассказал мне, что его мать была у вас.
— Что с того? — возразила она. — У меня нет сердца.
— Не могу ли я проверить это?
— Нет.
— Все же ваши щеки пылают.
— Я знаю, сударь, что кажусь смешной, но вам незачем давать мне это чувствовать.
— Снайфридур!
— Нет. Сделайте одолжение и не зовите меня по имени. Скажите мне только одно: неужели надо снова поднимать это дело? Разве не все равно, что станется с Йоуном Хреггвидссоном?
Арнэус перестал улыбаться и отвечал уклончиво и безразлично, словно по долгу службы:
— Определенных решений еще нет, но ряд старых дел нуждается в пересмотре. Король на этом настаивает. Йоун Хреггвидссон недавно был здесь. Мы беседовали почти целый день обо всем на свете. Дела его обстоят неважно. Но что бы с ним ни случилось, я считаю, что в интересах будущего страны и блага ее народа его дело необходимо пересмотреть.
— А если он будет признан виновным… через столько лет?
— Он не может быть признан более виновным, чем по старому приговору.
— А если он вовсе не виновен?
— Гм… Чего хотел Йоун Хреггвидссон от вас?
Она не ответила на его вопрос, но спросила, взглянув королевскому эмиссару прямо в глаза:
— Король — враг моего отца?
— Думаю, что, не беря на себя излишнюю смелость, могу ответить отрицательно. Полагаю, что наш всемилостивейший король и мой высокородный друг судья одинаково чтут правосудие.
Она поднялась.
— Благодарю вас, — сказала она. — Вы говорите, как надлежит придворному: ничего не выдаете и угощаете занимательными историями вроде той, что вы рассказали нам сегодня о Риме.
— Снайфридур, — сказал он, когда она уже хотела уйти, и внезапно подошел к
— Нет, асессор, — ответила она.
— Я был несвободен. Мною полностью завладели Исландия и старые книги, которые я хранил в Копенгагене. Их демон был моим демоном, их Исландия — моей Исландией, другой Исландии не существовало. Если бы я, как обещал, вернулся в ту весну на корабле в Эйрарбакки, я тем самым продал бы Исландию. Каждая из моих книг, каждый листок и документ попали бы в руки ростовщиков, моих кредиторов. Мы оба сидели бы в запущенной усадьбе, двое нищих отпрысков знатных родов. Я впал бы в пьянство и продал бы тебя за водку, а может быть, убил бы…
Она повернулась, взглянула на него и вдруг обняла его, прижалась на мгновение лицом к его груди и прошептала:
— Аурни.
Больше она ничего не сказала, и он погладил ее пышные светлые волосы и затем отпустил ее, как она хотела.
Глава одиннадцатая
Однажды осенним днем перед крыльцом епископского дома стоит бедный человек с посиневшим от холода лицом, промокший до нитки. Он пытается заговорить со слугами, но на него никто не обращает внимания. Одет он в изрядно поношенное платье, хотя видно, что оно шилось на человека состоятельного. Порыжевшие сапоги искривлены, как и следует ожидать в стране, где у всех жителей только и есть общего что сбитая обувь. По-видимому, он трезв. Лицо его нельзя назвать карикатурой на человеческое, ибо оно еще хранит следы былой мужественной красоты. По его манере держать себя видно, что он знавал лучшие дни. Он не обращается к челяди, не смешивается с толпой и желает иметь дело только с хозяевами. Когда он первый раз постучался в дверь епископа, то прямо спросил свою жену, но дверь захлопнули у него перед носом. Он простоял перед закрытой дверью несколько часов. Когда следующий раз отворили дверь, чтобы впустить других гостей, ему не разрешили войти. Он остался стоять и время от времени тихо стучал в дверь, но люди в доме знали, что это он, и не открывали. Он прошел к заднему крыльцу, чтобы попытаться проникнуть к епископу через людскую, но встретил в сенях грубых служанок, которые заявили, что гости епископа здесь не ходят. После нескольких безуспешных попыток ему удалось поговорить с горничной супруги епископа, и та наконец объяснила ему, что сестра мадам нездорова, а сама мадам очень занята. Он попросил допустить его к епископу, но оказалось, что епископ беседует с пасторами.
На следующий день гость явился снова, и все повторилось, как накануне, с той лишь разницей, что на этот раз дул юго-западный ветер и шел крупный град; при сильных порывах ветра, раздувавших его платье, можно было видеть, что у гостя худые ноги и кривые колени. Вероятно, сапоги его, высохнув, казались еще более стоптанными. Рукавиц у него не было, и он тер себе нос замерзшими пальцами. Придя еще раз, он передал у главного входа письмо, адресованное епископу, и к вечеру получил ответ, что может пройти к нему в парадные покои. Епископ назвал его «милым Магнусом», улыбаясь, с полным достоинства видом взял его холодную руку и вовсе не гневался, а держался отечески. Он полагал, сказал он, что Магнус слишком хорошего рода, чтобы ему могло прийти в голову такое рискованное дело, как жалоба в суд на родню жены, о чем он пишет в своем письме. Когда Магнус выразил желание поговорить со своей женой, епископ ответил, что это всецело зависит от нее самой. На содержащееся в письме требование, чтобы епископ употребил свою духовную власть и авторитет своего сана, дабы убедить ее вернуться к мужу, епископ возразил, что его свояченица может оставаться в его доме сколько пожелает. Магнус из Брайдратунги заявил, что он всем сердцем любит свою жену и что постыдно разлучать ее с ним. Епископ разъяснил, что он непричастен к этому, и попросил свояка не сердиться: он, епископ, не желает вмешиваться в сердечные дела, пока между супругами не произошло ничего такого, что требовало бы его вмешательства.