Самоубийство Владимира Высоцкого. «Он умер от себя»
Шрифт:
Станислав Щербаков вспоминал: «Наша последняя встреча, если ее можно так назвать, – вечером 23 июля. Почему мы его не взяли тогда?..
Приезжаем, открывает дверь какая-то девушка. На диване под одеялом лежит человек и вроде слегка похрапывает. Это был Федотов – тогда я в первый раз с ним столкнулся. Спрашиваю:
– А где Высоцкий?
– Там, в спальне.
Проходим туда и видим: Высоцкий, как говорят медики, в асфиксии – Федотов накачал его большими дозами всяких седативов. Он лежит практически без рефлексов… У него уже заваливается язык! То есть он сам может себя задушить. Мы с Леней придали ему положение, которое и положено наркотизированному больному, рефлексы чуть-чуть появились. Мы с Леней анестезиологи, но и реаниматологи тоже, видим, что дело
Ну а дальше пошел весь этот сыр-бор: что делать?»
Почему Сульповар и Щербаков поддались уговорам Федотова и Янкловича и не забрали Высоцкого в больницу немедленно? Наверное, если бы они так сделали, то агонию Высоцкого удалось бы продлить еще на несколько месяцев. Вероятно, окружение Высоцкого до последнего не хотело, чтобы ему официально диагностировали состояние наркотического опьянения и надеялось обойтись домашним лечением. Более того, его, как кажется, собирались всерьез поставить на ноги к очередному «Гамлету» 27 июля и к вылету в Париж 29 июля. Неужели надеялись, что госпитализация продлится всего два-три дня?
Врачи Склифософского утверждают, что, по крайней мере, мать Высоцкого не возражала против госпитализации. Сульповар предложил следующую методику: «Взять человека на искусственную вентиляцию легких… Держать его в медикаментозном сне несколько дней и вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение организма идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности.
Первое: Володю надо было «интубировать» – то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония, как осложнение… В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было».
Щербаков был еще более категоричен: «Я однозначно настаивал, чтобы немедленно забрать Высоцкого. И не только потому, что тяжелое состояние, но и потому, что Высоцкому здесь просто нельзя быть. Нельзя!
Федотов сказал, что это нужно согласовать с родителями – хотя зачем в такой ситуации согласовывать с родителями?! Сульповар позвонил. По-моему, он говорил с Ниной Максимовной, она сказала:
– Ребята, если нужно, конечно, забирайте!..
Но дальше все уперлось в то, что у него через неделю самолет.
Тогда стали думать, что делать сейчас? Забрать к себе (в Институт Склифосовского. – Б. С.) – это практически исключалось. Потому что к Высоцкому не только в реанимации, но и в институте тоже относились уже очень негативно. Особенно – руководство, потому что они понимали, что институт «курируют» сверху. Да еще совсем недавно была целая «наркоманная эпопея» – по этому делу несколько наших сотрудников попали за решетку. Так что на неделю никак не получалось, но дня на три мы могли бы его взять…
Два-три дня подержать на аппарате, немного подлечить… Интубирование создает угрозу голосовым связкам, – но что говорить о потере голоса, если вопрос стоит о жизни и смерти?! А пневмония как осложнение при лечении на аппарате, во-первых, бывает не так уж часто, а во-вторых, ее можно избежать… Конечно, отдельный бокс – это идеальный вариант, но какой бокс?! Вот я вспоминаю нашу старую реанимацию… У нас был один большой зал – наш «центральный цех», как мы его называли. Там было пять или шесть коек. Потом – ожоговый зал, чуть поменьше. И была проходная комната, где стояла одна койка, – ну какой это бокс? Бокс – это что-то отдельное, с отдельным входом…
Так что вопрос стоял, главным образом, о длительности… Мы же видели, в каком он состоянии: в глубоком наркозе плюс асфиксия… Это однозначно – надо забирать. Если бы шла речь о любом другом – даже о пьянчужке на улице, – забрали бы, да и все! А тут все уперлись: по-моему, каждый хотел сохранить свою репутацию».
Репутацию, к несчастью, пытались сохранить и Сульповар с Щербаковым. Они боялись, что начальство устроит скандал в связи с наркоманией Высоцкого, скрыть которую было уже практически невозможно, и может выявить врачей и медсестер, которые поставляли ему наркотики. Хотя прекрасно понимали, что ни три дня, ни даже неделя Высоцкого не спасут, и в действительности лишь длительное лечение может дать ему хоть какой-то шанс на спасение.
Вот как эта борьба мнений администратора и врача, с одной стороны, и двух врачей – с другой, отражена в интервью, которые все четверо героев этой грустной истории дали биографу Высоцкого журналисту Валерию Перевозчикову. Станислав Щербаков утверждал: «Федотов вел себя почему-то очень агрессивно – он вообще не хотел госпитализации. Вначале ссылался на родителей, а потом говорил, что справится сам… Я говорю:
– Да как же ты справишься! Практически ухайдокал мужика!
Я тогда сказал все и, по-моему, в достаточно грубой форме. Леня Сульповар… Мне тогда не очень понравилась его позиция – он немного пошел на поводу у Федотова… А Валера Янклович, кстати, это единственный человек, который, по-моему, знает все и о жизни, и о болезни, – или Валера доверял нам, или еще что, – но я не помню каких-то его вставок… И я тогда понял, что от меня мало что зависит. Немного сдался, что ли…»
Янклович, естественно, старался доказать, что от него в данной ситуации ничего не зависело, что это был всего лишь спор трех медиков-специалистов, а он в этой ситуации лишь умывал руки: «Стас Щербаков считал, что надо немедленно везти Володю в реанимацию. Федотов – что этого делать не надо. Леня Сульповар склонялся то в одну, то в другую сторону…»
Федотов критиковал методику коллег из Склифа: «Вопрос был такой… Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. (Этим хитрым термином называют склонность к пьянству и запоям на фоне подавленного эмоционального состояния. При этом в советское время под дипсоманией понимали как собственно алкоголизм, так и бытовое пьянство, которые не различались между собой. Алкоголизм тогда считался исключительно социальным злом, а не генетически обусловленным заболеванием. – Б. С.) Чтобы Володя прекратил пить… Ну снимем мы физическую зависимость, но мы не можем устранить психическую зависимость… Был план, чтобы этот аппарат привезти к нему на дачу. Наверное, около часа ребята были в квартире, решили забрать через день, когда освобождался отдельный бокс. Я остался с Володей один – он уже спал. Потом меня сменил Валера Янклович».
Анатолий Павлович здесь, мягко говоря, лукавит. Он-то прекрасно знал, что Высоцкого собирались лечить совсем не от алкоголизма (тут в крайнем случае можно было вшить «торпеду), а от наркомании. И как раз относительно наркомании его замечания имели смысл. Физическую зависимость от наркотиков предлагаемые методики позволяли устранить. Федотову удавалось делать это и в случае Высоцкого. Но психическая зависимость, как он убедился, не исчезает, а потому все лечение обречено на провал.
Щербаков, предложивший несколько экзотический вариант лечения на даче, настаивал, что задержка с госпитализацией была связана совсем не с ожиданием отдельного бокса: «Потом говорили о самом оптимальном, на мой взгляд, варианте – пролечить Высоцкого у него на даче. Эту тему мы с Леней обсуждали, когда еще ехали в такси… Ведь ситуация из рассказа Валеры была достаточно ясной. Не афишируя, пролечить Высоцкого на даче, и пролечить на достаточно высоком уровне. Но в случае чего – юридически мы бы отвечали сами, – ну а что было делать?! Ведь практически все наши контакты были на грани дозволенного и недозволенного. И в Склифе мы всегда его проводили под каким-то другим диагнозом (но тогда речь шла об алкоголизме, который легко маскировался сердечной недостаточностью, и о гемосорбции (чистке крови), которая применяется не только при наркомании. К тому же наркомания до 1980 года у Высоцкого была не слишком заметна окружающим. – Б. С.)…