Самозванец
Шрифт:
— Едемте… — вздрогнул сын и послушно отправился за отцом в переднюю.
Через десять минут они были уже в здании окружного суда. Судебный следователь находился в своей камере. Их тотчас же провели туда.
— Введите арестанта Сиротинина, — сделал распоряжение следователь, предложив обоим Алфимовым сесть на стоявшие у стола следователя стулья.
Через несколько минут, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошел Дмитрий Павлович Сиротинин.
— Стража может удалиться, — сказал судебный следователь. Солдаты браво повернулись и, стуча сапогами, вышли из камеры.
— Я вызвал вас, господин Сиротинин, чтобы в последний раз в присутствии обоих потерпевших спросить вас, признаете ли вы себя виновным в совершении растраты в их конторе?
— Нет, не признаю, — твердым голосом ответил Дмитрий Павлович.
— И не имеете ни на кого подозрения?
— Нет…
— Из дела видно, что иногда, проверяя кассу, Иван Корнильевич Алфимов отсылал вас по поручениям, не предполагали ли вы…
Сиротинин не дал кончить судебному следователю.
— Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в голову… Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.
— Несчастный! — тихо сказал старик Алфимов.
Иван Корнильевич сидел бледный, как смерть, потупя глаза в землю.
Ему казалось легче умереть, нежели посмотреть на Сиротинина.
— Вы видите, он упорно не сознается, господа, — обратился судебный следователь к обоим потерпевшим.
— И не мудрено, — вдруг почти громким, кричащим голосом сказал Корнилий Потапович, — ведь так вы, пожалуй, господин судебный следователь, захотите, чтобы он сознался и в растрате семидесяти восьми тысяч рублей, обнаруженной мною два дня тому назад и произведенной уже тогда, когда господин Сиротинин сидел в тюрьме, и сидел совершенно невинно… Не обвинить ли его, кстати, и в этой растрате? Как ты думаешь об этом, Иван?
Молодой Алфимов уже с самого начала понял, к чему ведет речь его отец, и дрожал всем телом.
При обращенном же к нему вопросе он как-то машинально скользнул со стула и упал к ногам Корнилия Потаповича.
— Батюшка!
— Ты сознаешься в обеих растратах?
— Сознаюсь, батюшка…
— Я не отец тебе, — воскликнул старик Алфимов, — да ты и не виноват передо мной, ты крал у себя самого, ты заплатишь мне из своих денег сто двадцать тысяч с процентами, а остальные восемьсот восемьдесят тысяч можешь получить завтра из государственного банка, я дам тебе чек, и иди с ними на все четыре стороны.
— Батюшка!
— Ползай на коленях и проси прощенья не у меня, а у этого честного человека, которого ты безвинно заставил вынести позор ареста и содержания в тюрьме… Которого ты лишил свободы и хотел лишить чести. Вымаливай прощенья у него… Если он простит тебя, то я ограничусь изгнанием твоим из моего дома и не буду возбуждать дела, если же нет, то и ты попробуешь тюрьмы, в которую с таким легким сердцем бросил преданного мне и тебе человека…
— Я прощаю его! — сказал растроганный Сиротинин.
XIX
ОСВОБОЖДЕНИЕ
— Я прощаю его! — повторил Дмитрий Павлович, и слезы ручьем полились из его глаз.
Это были, если можно так выразиться, двойственные слезы.
С одной стороны, ему было бесконечно жаль несчастного Ивана Корнильевича, выносившего пытку нравственного унижения, а, с другой, то, что через несколько часов он будет свободен, а главное, что его честь будет восстановлена, привело его в необычайное волнение, разразившееся слезами.
— Встань… — между тем строгим голосом говорил сыну Корнилий Потапович. — Встань… Меня ты не разжалобишь, я в своем слове кремень.
— Батюшка…
— Встань, говорю тебе… Этот честный и благородный человек простил тебя, и кара закона не обрушится на твою голову, но внутри себя ты до конца жизни сохранишь презрение к самому себе… Прошу вас, господин следователь, составить протокол о признании моего сына в растрате сорока двух тысяч рублей — относительно последней растраты я не заявлял вам официально — добавив, что я не возбуждаю против него преследования…
Судебный следователь, не дожидаясь обращения к нему старика Алфимова, уже писал постановление.
— Он должен подписать его… — сказал он, тотчас подписав написанное.
— Встань и подпиши… — почти крикнул на сына, все еще рыдавшего у его ног, Корнилий Потапович.
Тот встал, отер слезы, и взяв поданное ему судебным следователем перо, дрожащей рукой подписал свое звание, имя, отчество и фамилию.
— Этого признания, надеюсь, достаточно для освобождения из-под стражи неповинно осужденного мною человека, перед которым я всю жизнь останусь в долгу? — спросил Корнилий Потапович.
— Совершенно достаточно, — ответил судебный следователь, начавший снова что-то писать. — Я сейчас кончу постановление о прекращении следствия и освобождении его из-под ареста.
— Иван Алфимов вам более не нужен?
— Нет.
— Иди отсюда… Не оскверняй своим присутствием общество честных людей… Сегодня же выезжай из моего дома и не показывайся мне на глаза… Чек на твой капитал, за вычетом растраченных тобою денег, получишь завтра в кассе.
— Батюш… — начал было Иван Корнильевич, но старик не дал ему договорить этих слов.
— Иди и не заставляй меня еще раз повторить тебе, что я тебе не отец… Иди.
Молодой Алфимов вышел, низко опустив голову. Один Сиротинин проводил его сочувственным взглядом.
— Как мне жаль его, — чуть слышно прошептал он.
Судебный следователь окончил постановление и прочитал его Дмитрию Павловичу.
— Подпишитесь, господин Сиротинин.
Дрожащей от волнения рукой подписал он этот освобождающий и возвращающий ему честь документ.
— Позвольте мне искренно поздравить вас с таким оборотом дела, предчувствие не обмануло меня, я был давно убежден в вашей невиновности… Вы вели себя не только как несомненно честный человек, но как рыцарь…