Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
А чтобы собраться на другой улице, у них на то были свои причины: либо у каждого свои - и тогда толпа на другой улице состоит из других участников, а первые разошлись по своим делам, либо это те же люди, но митинг перенесли на соседнюю улицу. Причины могут быть любые.
Причины любые, но они есть.
Или, к примеру, кучу песка подняло ветром. Песок не исчез. Он стал невидим. А потом снова упал в кучу в другом месте. Но для этого нужен ветер.
Казалось бы, все складно.
Но Сапожникову не нравилось сравнение людей с песком. Вот в чем штука.
Потому что между песком и людьми наблюдалось явное различие. И различие состояло в том, что песок был поднят ветром, а люди вроде бы сами разошлись. Сами - понимаете?
Если у механизма много степеней свободы, ну, скажем, палка на шарнире болтается во все стороны, то никакой воли у палки нет. Куда толкнут, туда и повернется.
Она неживая.
А у живого, извините, кое-что не так. Конечно, ударь мышонка, он побежит в другое место. Внешние причины влияют. А как же! Но дело в том, что мышонок может побежать в другое место и не будучи ударен. Вы скажете, он побежит туда потому, что там приманка, то есть тоже причина внешняя? Это не ответ. Можно палку сделать железной и притянуть магнитом. Сходство явное. Сходство. Но не тождество.
А разница в существо дела. У мышонка было желание, а у палки нет.
То есть позади воли у живого - желание, а у неживого - нет.
Что такое желание, Сапожников, конечно, не знал. И полагал, что ответить на этот вопрос, значит ответить, что такое жизнь. Но догадка потому и догадка, что она часто идет впереди знания. А верная она или нет - узнается на практике. Об атомах догадались прежде, чем их открыли. Об Америке, говорят, тоже.
Но если догадка Сапожникова верна и желание - это особое явление, то выходило, что и материя, из которой состоит живое, тоже особая материя.
Что такое это особая материя, Сапожников не знал, но выходило так, что ее все же надо искать.
Где? Во времени.
И тогда Сапожников подумал: а, собственно, что такое время?
Он подумал об этом еще мальчиком, а потом всю жизнь испытывал на прочность эту идею, сталкивая ее с любыми новинками научной мысли, и все больше убеждался, что без материи времени никуда, а с ней похоже, есть куда двигаться. …Когда Сапожников подошел, большинство его не заметило. Шло восторженное обсуждение. И слышались слова.
– Вы замечаете? Противоположные команды сбивают его с толку…
– Он хочет налево.
– Он хочет развернуться.
– Обратные связи… Все как в жизни…
Сапожников поглядел-поглядел на этого несчастного механического мышонка и понял наконец, кого больше всего напоминает этот мышонок - блюдечко на спиритическом столике, а вовсе не живого мышонка.
– Веселый охмуреж, - сказал Сапожников.
Все на секунду остановились, как на хоккее в видео записи, которую легкомысленно недооценил и высмеял Глеб, не догадываясь, что ей предстоит совершить переворот не меньше гутенберговского книгопечатания, а потом снова задвигались, разве что чуть более нервно.
– Веселый охмуреж, - раздельно повторил Сапожников.
Глеб слез
– Ну ладно. На сегодня хватит.
И пошел мыть руки. Сапожников пошел вслед за Глебом. Никто больше не шел.
– Почему же охмуреж?
– не оглядываясь спросил Глеб.
– А потому, что ваш мышонок так же похож на живого, как блюдце.
– Какое блюдце?
– Спиритическое… "Он хотел, он повернул, он не может выбрать", - сказал Сапожников.
– Ни черта он не хочет и не выбирает, потому что он машина, выполненная в виде мышонка, с чужой программой поведения. И никакой он не мышонок, вполне мог быть паровозиком или столиком на колесах, это без разницы.
– Короче.
– Не в командах дело, не в рефлексах и обратных связях.
– Тебе уже не только Павлов мешает, но и Винер.
– При чем тут Павлов и Винер? Они же не описывали жизнь в целом, они изучали отдельные ее проявления. Они ученые, а не иконы.
– Ладно, дальше.
– Пока не поймут, что такое желание, не поймут, что такое жизнь, - сказал Сапожников.
– Ишь ты!
– сказал Глеб.
– Не меньше?
– Не меньше, - сказал Сапожников.
– Тогда подробней.
Сапожников рассказал.
Пока не узнают, что такое желание, не узнают, что такое жизнь. И никакие механические и кибернетические модели не помогут. Вот сделали искусственного мышонка и пускают его в лабиринт, датчики всякие чувствительные при нем. Он попытается туда, попытается сюда, найдет дорогу. У него же запоминающее устройство, и потом эту дорогу он сразу находит. Внешне все как в жизни, а по существу - ничего общего. Это как в ковбойской пословице: никому еще не удавалось силком напоить лошадь. Поэтому машина штука дрессированная, а живое существо самодеятельное. А как же!
– И больше мне не попадайся, - сказал Глеб без всякой логики.
– Это ясно, - сказал Сапожников.
– Так вот запомни, когда сам приползешь…
– Я?
– перебил Глеб.
И они расстались.
И впервые после ссоры Сапожников увидел Глеба на совещании, когда профессор Филидоров громил его и теперь уже барбарисовский двигатель. Глеб был ласковый и улыбался, как улыбаются у них в научном зазеркалье чеширские коты. Запонки его мерцали, и Сапожников вдруг понял, почему он, Сапожников, проектирует этот провальный двигатель именно с Барбарисовым. Это ведь Глеб велел Барбарисову связываться с Сапожниковым. Вот так. В порядке старой дружбы.
Глеб ничем не рисковал. Если вдруг Сапожников придумал толковый двигатель, то Глеб участник-вдохновитель. Если же нет - горит Барбарисов, ну и, конечно, Сапожников. Да, собственно, как горит Барбарисов? Ну, помог Сапожникову по совету Глеба разобраться. И все. Бредни, и все! Это блистательно доказал Филидоров.
Доказывал, доказывал, а потом вдруг устал, что ли, вытер лоб белейшим платком и сказал:
– Прошу сделать перерыв.
Филидорову дали воды, а Глеб смотрел на свои ногти.