Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Анчаров Михаил Леонидович

–  Нет… - сказал Сапожников сам себе.
– 3ачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить, а как же!

Потом дополз до постели, улегся и дышал.

–  Курить бы надо бросить, - сказал он.

И тут чмокнул замок, и вошла Вика.

–  Отдышалась?
– участливо спросил Сапожников.

–  У меня голова болит от тебя, - ответила она.

–  Я одинокий, - сказал Сапожников.

–  Ну уж нет, - сказала она.
– Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.

Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи,

но не знал, что это бывает на расстоянии.

–  А то еще был такой случай, - сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.

Вика перебила:

–  Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.

–  Они романтики.

Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:

–  Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше - помереть.

Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высунув язык.

–  У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.

–  Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.

–  Мне тоже.

–  Но тут уже ничего не поделаешь.

–  А может быть, ты циник?
– спросила она.

–  Нет, - сказал Сапожников.
– Я механик.

–  Ты всем голову морочишь.

–  Что правда, то правда.

–  Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт - Ну-у, товарищи!
– сказал Сапожников.
– Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?

–  У тебя ужасное отношение к женщине.

–  Да, - подтвердил Сапожников, - что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.

–  А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?

–  Господи, - удивился Сапожников.
– Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а господь бог.

Вика поплакала немножко, а потом сказала:

–  Я тебе прощаю.

Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:

–  Все-таки нужно, чтобы он жил.

–  Ладно, - сказала Нюра.
– Будет сделано.

–  Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.

–  Сапожников, - сказала Нюра, - ты почему девушку обидел?

–  Это я его обидела.

–  Вы не огорчайтесь, - утешила Нюра.
– Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.

–  Вот это самое ужасное, - сказала Вика.
– Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.

–  Вика, а почему на грузовом?
– спросил Сапожников.
– Разве ты шкаф?

–  Он автоматический, - сказала Вика.
– В нем двери сами открываются.

–  Все это любят, - сказала Нюра и пошла ее провожать.

Потом загудел лифт, и Нюра вернулась.

–  Вот почитай "Литературку".

Сапожников почитал.

Хватит про осень и зиму. Наступило лето.

Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темперамента, ходил в кино и орал: "Гол! Гол!" - на стадионе и перед телевизором, разводил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату

для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность - это модерн, другие - что современность - это лапоть на стене и самовары. Одни считали, что современность - это моя хата с краю, другие, что современность - это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие - деревню. Рождаемость падала - перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие - на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.

Наверное, и во все времена было так, что от великого до смешного один шаг, но Сапожников в другие времена не жил, и старушечий лозунг "раньше было лучше" действовал на него как предложение о капитуляции, и он вовсе не считал, что дорога через хаос должна быть усыпана выигрышными билетами.

Через два месяца Сапожников уехал в Ялту.

На берегу, скрестив руки, стояли старики в футбольных трусах и жокейских кепочках. Девочка-балерина, опираясь на ржавые перила, делала батманы. Другая некрасивая девочка прижималась к некрасивой матери и твердила: я тоже хочу так…

О, ей предстояла трудная жизнь. По пляжу ходил человек в белой кепке, заломленной набок, из-под которой выглядывали седеющие кудри. Он поводил плечами и все время как бы собирался сделать что-то вызывающе спортивное. Но не делал.

Эта выставка искореженного комнатной жизнью тела была чудовищна. На каменной набережной бушевал голый старик. Он бегал, приседал, размахивал руками, прыгал, как обезьяна, и вздымал руки к солнцу. На топчане сидела, расставив ноги, огромная старуха. Другая, в очках, приветствовала подружку воинственным жестом.

Все это живо напоминало сумасшедший дом.

–  Ксс-ксс, - слышался сзади голос нянечки, которая общалась с котенком.
– Ешь, ешь… да пей молоко, чертенок… Ну, на тебе с пальца… Надо его в столовую отнести… Да где же его мамаша, черт ее побери…

–  Она боится нас, - сказал Сапожников, содрогаясь своего сходства с купальщиками, и отошел от пляжа.

Ночью был дождь с градом. Под крыльцом пищал мокрый котенок. А утром на пляж море выкинуло мертвого дельфина. Плавник его костяно смотрел в солнечное небо, на боку была кровавая рана, глазки его были закрыты, и он был тяжелый. Большую муху сносило ветром, и она никак не могла сесть к нему на смеющуюся губу.

На завтрак давали сосиски с картофельным пюре, манную кашу и тертую морковь.

Вечером будет кинофильм. Индийская картина "Материнская любовь" в двух сериях.

Сапожников знал этот фильм. Там поют.

По террасе все время ходил артист балета в кровавом кимоно с двумя белыми иероглифами - на груди и на спине. У волнолома среди желтой пены плавали бледные презервативы. Кипарисы, кипарисы. Море было лазурное и, как писала чеховская девочка в диктанте, море было большое. Оно действительно было большое, но утыкалось в низкий горизонт. В низкий горизонт теперешнего Сапожникова, человека без перспектив.