Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945
Шрифт:
Я попытался встать. Ухватившись за края кабины, я поднялся на ноги. Да, я в Рабауле. Все-таки это не сон! В этот момент силы покинули меня, и я беспомощно рухнул вниз.
Сильные руки подняли меня из самолета. Я не сопротивлялся. Теперь мне было все равно.
Глава 23
Когда ко мне вернулось сознание, я увидел над собой небо. Кто-то тряс меня. Повернувшись, я узнал Сасаи и Накадзиму. Оба офицера забрались на крыло самолета и вынесли меня из самолета.
В гуле голосов собравшихся послышался громкий голос Нисидзавы:
– Вызовите
Но я не могу ехать в госпиталь. Только не сейчас. Сначала я должен доложить капитану Сайто. Мы всегда докладывали о своем прибытии на командном пункте. Я не мог избавиться от мысли, что обязан доложить о выполнении задания.
Подняв правую руку, я попросил Сасаи и Накадзиму опустить меня.
– Я должен доложить, – бормотал я. – Пустите, я пойду на командный пункт.
– К черту, сейчас не до докладов! – рявкнул на меня Накадзима. – С этим можно подождать. Мы отвезем тебя в госпиталь.
Я стоял на своем и кричал, что должен доложить командиру. В следующее мгновение вперед вышел Ни-сидзава и схватил меня под руку. Ота подошел с другой стороны, и они вдвоем потащили меня на командный пункт. Нисидзава бормотал себе под нос:
– Упрямый черт. Он даже не знает, как выглядит. Он просто сумасшедший.
Я с трудом вспоминаю, как стоял – пытался стоять – перед капитаном Сайто, который изумленно смотрел на меня. Кажется, я попытался что-то сказать ему, но в глазах снова потемнело. Мне вдруг опять захотелось спать. Хватит, решил я. Спать. Что я здесь вообще делаю? И тут я снова провалился в темноту.
Нисидзава и Ота (как они мне потом рассказывали) отнесли меня в машину, ожидавшую рядом с командным пунктом. Нисидзава выволок с сиденья шофера и сам сел за руль. Он быстро, но избегая резких толчков, доставил меня в госпиталь. Сидящие рядом со мной на заднем сиденье Сасаи и Ота поддерживали меня.
Хирург уже ждал меня в операционной. Он разрезал мой изорванный комбинезон и сразу принялся за мои раны. Время от времени сквозь сон я ощущал резкую боль. (Врач сохранил удаленные из моего черепа два искореженных осколка от крупнокалиберных пуль 50-го калибра и потом показал их мне.)
Я пришел в себя, когда он почти закончил операцию. Я вглядывался в его склонившееся надо мной лицо. Мои глаза… Я вдруг вспомнил. Меня охватила паника.
– Мои глаза! – закричал я. – Доктор, что с моими глазами?
– Вы получили тяжелое ранение, – ответил он. – Здесь я больше ничего не могу для вас сделать. – Он пристально посмотрел на меня. – Вас нужно отправить в Японию, вам требуется помощь специалиста.
Страшное чувство охватило меня. Я испугался за свой правый глаз. Я им ничего не видел. Мысль, что я останусь слепым, вселяла в меня ужас. Как летчик-истребитель я стану бесполезен. Но я должен летать. Я должен снова летать на истребителях!
Дни в госпитале тянулись медленно. Врач удалил четыре больших осколка из моего тела, а также мелкие осколки из щек. На четвертый день я почувствовал, что могу пошевелить левой рукой и левой ногой. Мышцы сокращались плохо, но конечности двигались. К сожалению, во влажном тропическом климате рана на голове стала гноиться, а правый глаз по-прежнему ничего не видел.
Тем
Рабаул ежедневно посещали незваные гости: «Летающие крепости» наносили удары по двум аэродромам. Во время каждого налета бомбардировщиков противника меня вместе с другими ранеными уносили в убежище.
Каждый вечер меня приходили проведать Сасаи и Накадзима. Они уговаривали меня вернуться в Японию. По их мнению, умеренный климат нашей родины и помощь ведущих специалистов могли вернуть мне зрение. Я отказывался ехать домой. Вел я себя по-идиотски, любая мелочь раздражала меня. Я продолжал настаивать, что меня могут вылечить здесь, в Рабауле, и утверждал, что через несколько недель снова смогу летать.
Если бы я только знал! Трудно объяснить мои чувства, мое нежелание покинуть Рабаул. Теперь я понимаю, что находился на грани нервного срыва от ужасающей перспективы навсегда распрощаться с карьерой летчика. К тому же для меня это было делом чести. Я считал своим почетным долгом оставаться в Рабауле как можно дольше. Даже если я не смог бы летать, то мог бы помочь неопытным летчикам. Был способен научить их не совершать роковых ошибок. Все мои соображения сводились к одному: возвращение в Японию означало окончательный приговор врачей, а именно его-то я и боялся.
Сасаи и Накадзима прекратили свои бесполезные уговоры. Все решилось 11 августа, когда капитан Сайто, командир нашего полка, пришел ко мне в госпиталь. Он был добр со мной, но, тем не менее, непреклонен.
– Я понимаю ваши чувства, Сакаи, – сказал он, – но я все обдумал. Я приказываю вам вернуться в Японию и лечь в военно-морской госпиталь в Йокосуке. Вы вылетаете завтра на транспортном самолете. Главный хирург заявил мне, что вся надежда лишь на докторов в Йокосуке. – Он улыбнулся. – Ваш отъезд домой пойдет на пользу не только вам, но и всем нам. Мы будем знать, что вам будет оказана самая квалифицированная медицинская помощь. – Капитан поднялся с места. Несколько секунд он пристально смотрел на меня, затем наклонился и положил мне руку на плечо. – Ты отлично потрудился, Сабуро, – тихо произнес он. – Все, кто летал вместе с тобой, гордятся, что им выпала честь сражаться рядом с тобой. Скорее выздоравливай и возвращайся к нам. – После этих слов он ушел.
В тот же вечер меня пришел проведать Сасаи. Было заметно, как он устал после боевого вылета к Гуадалканалу. Я сообщил ему о своем отъезде на следующий день. Вскоре все мои старые друзья собрались в больничной палате на скромную прощальную вечеринку. Не было ни песен, ни шуток. Мы просто сидели и тихо беседовали, главным образом о Японии.
Американцы не дали нам спокойно провести время. Наше скромное сборище завершилось, когда спешно пришлось прятаться в убежище, куда меня отнесли на руках мои товарищи. От горечи и стыда я скрежетал зубами. Я остро чувствовал свою беспомощность. Те самые люди, которых я вел в бой, меня – ставшего полуслепым калекой – несли сейчас на руках, как ребенка! Мне хотелось кричать и срывать с тела бинты. Но я лишь мог лежать, зажмурив глаза.