Самурайша
Шрифт:
Неделю спустя Эрик и Хисако покидают спальню, совершенно уверенные, что теперь они муж и жена и никто этого не оспорит, и принимаются красить стены и мебель в черный и красный цвет. Делают они это неумело, краска долго не сохнет и пахнет так неприятно, что Эрик с Хисако десять дней спят с открытыми окнами и не едят дома. Кстати, ни один из них не умеет готовить. Они не торопятся устанавливать в квартире телефон, не наклеивают бумажку с фамилией Берней на почтовый ящик. Мосли, конечно, знает, где живут его подопечные. Когда он подсовывает под дверь предложения о концертах, Эрик изучает их, спускается вниз и звонит из телефонной будки, чтобы дать согласие. Однажды Хисако спрашивает:
— Почему наш дуэт носит твое имя?
— Потому что оно и твое тоже.
— Ты принял решение прежде, чем попросил моей руки.
— Ты не возражала.
— Нет.
— Почему ты ничего не сказала?
— Тогда я еще была маленькой японской девочкой.
Они сидят на полу, поставив между собой овальное блюдо с табуле. [6] Когда Эрик и Хисако играют или занимаются любовью, они сливаются воедино, перестают осознавать себя отдельными личностями. Но им необходимо познавать друг друга в обыденности — крупинка на подбородке Эрика, листик петрушки, застрявший между зубами Хисако, шум спущенной в туалете воды, неприятный запах изо рта по утрам, необходимость выносить мусор… одним словом, семейная жизнь.
6
Ливанское блюдо из размельченных зерен с помидорами и луком, заправленное оливковым маслом и лимонным соком.
— Сейчас мы уже не можем сменить имя, это было бы рискованно, ведь нас только-только начали замечать.
— Знаю. Принесешь еще бутылку?
Эрик встает. Он не говорит Хисако, что она слишком много пьет, они теперь муж и жена, и каждый может прятаться за старыми как мир словами. Раньше, до свадьбы, каждая совместная репетиция вызывала у Эрика жадное желание познавать Хисако в повседневной жизни. Какая она, когда просыпается? Как расчесывает волосы? Как смотрит поверх пиалы с кофе? И вот она сидит перед ним по-турецки, чуть сгорбившись, лак на пальцах ног облупился, рука крепко сжимает стакан с жирным отпечатком ее губ. Изнанка божества.
Он открывает вино, Хисако щелкает выключателем лампы, свет не зажигается.
— Не работает, — жалобно произносит она.
— Лампа ни при чем. Нам отрубили электричество. Я забыл оплатить счет.
— Вот оно что… Давай я сама буду заниматься счетами.
— Нет. Я все беру на себя. Твое дело — рояль!
Эрик категорически не желает, чтобы его жена превращалась в домохозяйку. Он хочет, чтобы она оставалась ребенком, девочкой, избалованной, как принцесса. Растворившейся в дуэте Берней.
Стоило им написать свое имя на почтовом ящике, и на них обрушился ворох желтых конвертов со счетами и заказными письмами. Эрику лень вскрывать конверты, они так и валяются на столике в прихожей. «Мы — дети, — важно заявляет он, — нам чужд мир счетов и контрактов». Эрик и впрямь ведет себя, как неразумный младенец: может надеть носки разного цвета, заблудиться на Монмартре, заснуть средь бела дня.
— Давай зажжем свечи, — предлагает Хисако.
В ответ раздается грохот разбитого стекла — Эрик на мгновение отвлекся и уронил бутылку. Он начинает вытирать винную лужу, пытается собрать осколки и немедленно режет палец. Хисако ему не помогает. «Мы похожи на брошенных детей», — думает она, переводя взгляд с рояля, где стоят подаренные Эриком розы, на маленький жертвенник у камина, на коллекцию пластинок и нот. «Мы — у нас, — радуется она. — Мой первый собственный дом, моя первая семья». Она идет нетвердым шагом к роялю, устраивается на табурете и начинает играть «Сонату фа-диез минор» Шумана. Бурный поток звуков в одно мгновение протрезвляет ее, окрыляет, преображает и переносит в мир красоты и вдохновения.
Эрик замирает, забыв об осколках, луже и порезанном пальце. Он никогда не слышал, как Хисако играет Шумана. Она, должно быть, работала втайне от него, полностью отрешаясь от супружеской жизни, иначе не приручила бы шумановских демонов. Эрик потрясен: он снова не понимает Хисако. В тайну мог бы проникнуть разве что давно умерший композитор или живой, любящий, никогда не сдающийся муж. Эрик улыбается Хисако, но она его не видит, он подходит, ласкает ее затылок, она смеется, ловя его руку, и тут же радостно забывает о Шумане, чью душевную муку сумела познать так легко.
— Если бы ты знала, как я тебя люблю, — шепчет Эрик и так крепко прижимает к себе Хисако, что она бледнеет.
— Ты будешь любить меня вечно?
— До самой смерти, любимая.
Глава 15
Они женаты четыре года, получили две премии звукозаписывающих фирм, ездят с гастролями по всему миру, дают по сто концертов в год, но в Японию отправляются впервые. Организаторы попросили включить в программу французскую музыку и одно произведение японского композитора по их собственному выбору. Хисако вспомнила о Юкате Шираи — они вместе учились в Токио, и он стал композитором. Они заказали ему фортепианную сюиту для двух исполнителей, и Эрик тут же объявил ее «неиграбельной», потому что Хисако имела неосторожность признаться, что Юката был ее первым дружком.
Хисако стоит на четвереньках и пытается достать из-под шкафа левую концертную босоножку — правая погребена в хаосе красно-черной квартиры. Хисако решает попытать счастья на кухне — однажды она нашла щетку для волос в холодильнике. До отъезда нужно обязательно выбросить мусор, возможно, она даже успеет вымыть посуду. У четы Берней нет прислуги: Хисако не хочет, чтобы чужая женщина видела, какой у них в доме беспорядок. Плита заросла слоем густого желтого жира. Наверняка есть средства, которыми можно его отчистить, но Хисако не какая-нибудь там домохозяйка, ее больше волнует, что не получается центральная часть «Вальса» Равеля. В программе концерта это единственный номер для двух роялей, единственный, когда их тела не будут соприкасаться, а дыхания перемешиваться. Два концертных рояля ставят на сцене лицом к лицу, и музыканты обмениваются взглядами над разверстыми внутренностями инструментов, где так много струн, фетра и молоточков. Напоминает оркестр.
Хисако предается мечтам об оркестре каждую ночь с тех пор, как Токийская филармония предложила ей сыграть в сольном концерте «Четвертый концерт» Бетховена. Она любит этот концерт не меньше концерта Шумана и трех последних фортепианных сонат Шуберта. Она сохранила все партитуры, над которыми работала, пока училась в консерватории, а потом, став «половинкой» дуэта, убрала в самый дальний ящик. Хисако легко отдала бы весь репертуар для исполнения в четыре руки (за исключением «Фантазии фа минор») за любую сонату Шуберта — она всегда любила и понимала его страстную порывистость. Лишенка. Хисако осуждает себя за злые мысли. Главное — это Эрик, их любовь, страхи, радости и успехи. Так захотел Эрик, и Хисако подчинилась. Из любви и из страха быть отвергнутой.
Правая босоножка живет собственной жизнью и продолжает прятаться от Хисако. Плевать, она купит новую пару в том чудесном токийском магазине, куда теперь может позволить себе зайти. Он находится совсем рядом с филармоний, и, если директор сдержит обещание и назначит встречу, она воспользуется случаем.
Еще три белые рубашки, туалетные принадлежности — и чемоданы собраны к возвращению ходившего за визами Эрика.
— Saa! Djunbi ga dekima-shita. Dekakemasho, [7] — бросает мужу Хисако.
7
Привет! Все готово. Можем ехать (яп.).