Самые синие глаза
Шрифт:
Потом они состарились. Их тела ослабли, запах стал кислым. Сидя на корточках в полях сахарного тростника, сгибаясь на хлопковых плантациях, стоя на коленях у реки, они несли на плечах бремя мира. Они потеряли интерес к жизням своих детей и ласкали внуков. С облегчением они оборачивали головы тряпками, грудь — фланелью, и обували войлочную обувь. Им уже не было никакого дела до похоти и вскармливания, они жили за пределами ужаса и слез. Они могли в одиночестве спокойно ходить по дорогам Миссиссипи, по тропинкам Джорджии, по полям Алабамы, и к ним никто не приставал. Они были достаточно старыми, чтобы впадать в раздражение тогда, когда им этого хотелось; они устали настолько,
Они говорили до глубокой ночи. Чолли слушал их и погружался в сон. Колыбельная скорби укутывала и укачивала его, и в конце концов он уснул. Во сне отвратительный запах старушечьих испражнений превратился в здоровый дух конского навоза, а голоса трех женщин — в приятные звуки губной гармошки. Во сне он чувствовал, что свернулся в кресле, зажав руки между ногами. Во сне его пенис превратился в длинную ореховую трость, а руки, ласкающие ее, были руками М'Дир.
Одним субботним вечером, когда тетя Джимми еще не чувствовала себя настолько хорошо, чтобы встать с постели, Эсси Фостер принесла ей персиковый пирог. Старушка немного поела, а на следующее утро, когда Чолли пришел вылить ее ночной горшок, она уже была мертва. Ее рот был открыт, образуя вялое О, а длинные пальцы с тяжелыми мужскими ногтями нашли, наконец, свое место, элегантно лежа на простыне. Один открытый глаз смотрел на него, словно говоря: «Интересно, как ты вынесешь этот горшок, малыш». Чолли таращил на нее глаза, не в силах двинуться с места, пока не увидел муху, севшую на угол рта. Он в гневе согнал насекомое, посмотрел на глаз и сделал то, зачем сюда пришел.
Похороны тети Джимми были первыми в жизни Чолли. Как член семьи, как тот, кто понес наибольшую утрату, он оказался в центре всеобщего внимания. Женщины вымыли дом, проветрили вещи, известили всех, кого следовало, и сшили для тети Джимми платье, похожее на свадебное, чтобы при встрече с Иисусом она выглядела как невеста. Для Чолли они нашли черный костюм, белую рубашку и галстук. Муж одной из женщин подстриг его. Чолли окружили невероятной заботой. Никто с ним не говорил; да, конечно, они обращались с ним как с ребенком, не затрагивали в разговорах серьезных тем, но зато предупреждали такие его желания, о которых он никогда не задумывался: ему готовили еду, наливали горячую воду в деревянное корыто, аккуратно складывали одежду. Во время службы ему разрешили поспать и даже отнесли в постель. Только на третий день после смерти — во время похорон — он перестал быть центром внимания. Из ближайших городов, с окрестных ферм съехались родственники тети Джимми. Приехал ее брат О. В., его жена и дети с множеством двоюродных братьев и сестер. Однако Чолли все еще был главным героем, потому что являлся «любимчиком Джимми» и «ее найденышем». Чолли нравилось, что женщины так о нем заботились, что мужчины похлопывали его по голове, и разговоры окружающих приводили его в восхищение.
— Отчего она умерла?
— От пирога Эсси.
— Да ты что!
— Да-да. Она уже поправлялась, я как раз с ней виделась за день до того. Сказала мне, что ей нужны черные нитки, чтобы что-то залатать для мальчика. Я должна была понять — это знак.
— Разумеется.
— Прямо как Эмма. Помните? Она тоже просила ниток. И умерла в тот же вечер.
— Она очень настаивала. Все время мне напоминала об этих нитках. Я ответила, что у меня дома есть нитки, но она непременно хотела новые. На следующее
— Верно, она их всегда нахваливала. Она была тебе хорошим другом.
— Я знаю. И вот мне осталось только одеться, как вдруг в дверь вбегает Салли и кричит, что она умерла, и что Чолли только что рассказал об этом мисс Элис. Меня как по голове ударили, честное слово.
— Думаю, Эсси сейчас несладко.
— Боже мой, конечно! Но я ей сказала: Господь дает и Господь забирает. Это не ее вина. У нее получаются хорошие пироги с персиками. Но она уверена, что все произошло из-за нее, и сдается мне, она права.
— Не надо ей по этому поводу так убиваться. Она делала то же, что и все мы.
— Да. Когда я заворачивала свои булочки, то подумала, что они тоже могли бы стать причиной.
— Сомневаюсь. Булочки чистые, а вот пирог ни в коем случае нельзя давать больным. Странно, что Джимми об этом не знала.
— Если и знала, то виду не подала. Хотела всем сделать приятное. Ведь вы знаете, какая она была добрая.
— Она что-нибудь оставила после себя?
— Ничего. Дом принадлежит каким-то белым из Кларксвилля.
— Неужели? Я думала, он ее.
— Может, и был когда-то. Но не теперь. Я слышала, страховые агенты уже разговаривали с ее братом.
— И сколько там получается?
— Я слышала, восемьдесят пять долларов.
— Всего-то?
— Разве этого хватит, чтобы ее похоронить?
— Не хватит конечно. Когда в прошлом году умер мой отец, это стоило сто пятьдесят. Конечно, пришлось заплатить. Теперь родня Джимми должна скинуться. Гробовщик для черных стоит недешево.
— Очень обидно. Она всю жизнь выплачивала эту страховку.
— Кому ты говоришь!
— А что насчет мальчика? Что он будет делать?
— Раз никто не знает, где мать, его заберет брат Джимми. Говорят, у него неплохой дом. Туалет внутри и все очень прилично.
— Мило. Похоже, он добрый христианин. А мальчику нужна мужская рука.
— Когда будут похороны?
— В два часа. В четыре она уже будет в земле.
— А где пройдут поминки? Я слышала, Эсси хотела, чтобы все было у нее дома.
— Нет, ужин будет в доме Джимми. Так решил ее брат.
— Наверное, много народу соберется. Все любили старушку Джимми. В церкви по ней будут скучать.
После оглушающей красоты похорон поминки были взрывом веселья. Похороны выглядели так, словно случайная уличная трагедия постепенно превращалась в высокую драму. Усопшая была трагической героиней, выжившие — невинными жертвами; здесь присутствовало вездесущее божество, строфы и антистрофы хора плакальщиков под управлением священника. Была печаль о потерянной жизни, преклонение перед неисповедимыми путями Господа и обретение гармонии природы на кладбище.
Поминки же были торжеством, согласием, признанием бренности бытия и радостью из-за окончания страданий. Смех, облегчение и проснувшийся голод.
Чолли еще не осознал до конца, что его тетя умерла. Все вокруг было таким интересным. Даже на кладбище он не чувствовал ничего, кроме любопытства, и когда пришла его очередь взглянуть на тело, он даже дотронулся до трупа рукой, чтобы узнать, правду ли говорят, что мертвые холодны как лед. Но быстро убрал руку. Тетя Джимми выглядела такой умиротворенной, что было бы неправильно это нарушать. Он потащился обратно к церковной скамье, с сухими глазами среди всеобщих рыданий и всхлипываний, размышляя, должен ли он сделать над собой усилие и тоже заплакать.