Самый кайф (сборник)
Шрифт:
…История Транснационального Джинсового Конгресса – это талантливая пародия на породившее его время, это спектакль, сыгранный как музыкально-политическая импровизация, когда актеры, Маркс – Энгельс – Ленин, безотстраненно играют на своих судьбах, представляя историю уже не молодежного, а поэтому и достаточно истерического кайфа.
Собственно, на провале в Сестрорецке история не закончилась. По крайней мере для меня и Джорджа Гуницкого. Это просто заканчивается вторая часть «Кайфа вечного». Стоит вдуматься в название. Кайф – что-то короткое, стремительное, состояние Икара, летящего к Солнцу. Вечное – спокойствие вроде бы, черный космос без воздуха, пространство за Солнцем, близкое к смерти или к жизни в ином темпе. Несоединимые философски понятия оказались рядом по воле литературы и рок-н-ролла. И если соединились и стали реальностью книги – значит, и есть кайф вечный, вопреки философии. Что – философия?! Всего лишь стройные мысли невечных людей…
В конце октября меня пригласил за Атлантический океан Институт по проблемам алкоголизма. В нем работает медицинским директором Женя Зубков. Это он помнит песни «Петербурга», которые я забыл. Не зря, видно, я пел их двадцать пять лет назад.
За океаном я делал записи – ими вторую часть и закончу. О музыке и бессмертии читайте в третьей части.
Люди мыслят образами и частично словами. Людям пишущим приходится, в силу профессии, переводить образы и слова в предложения, писать их слева направо и строчка за строчкой, нарушая тем естественность и яркость впечатлений. Потери компенсируются мастерством и талантом, если таковые имеются, и, словно палехская шкатулка, в итоге предлагается читателю произведение искусства, в котором рассказывается о жизни слева направо и строчка за строчкой. Читателю предлагается игра – ничего дурного в ней нет, как и нет какой-либо связи с реальной жизнью образа и частично слова. В предлагаемых записках совсем мало нарочитого мастерства, в них автором практически не было сделано поправок, кроме совсем уж вопиющих грамматических ошибок. Автор посчитал, что подобная неразукрашенная проза (конечно же, слева направо и строчка за строчкой!) лучше сохраняет в себе первоначальные впечатления, а именно ими он и хочет поделиться с возможным читателем. Автор также понимает всю степень кокетства – ведь дневники пишутся для себя, а не публикуются за деньги, но, повторим, таковы издержки профессии.
Единственное, что сделал автор против желания, – придумал название своим запискам. Сделано это было в целях рекламы, а может, и саморекламы. Но это уже законы рынка, а не литературы…
Краснорожий финн-стюард прикатил тележку, а Бородатый Андрюша сказал:
– Джин энд тоник!
– Джин энд тоник ту, – сказал и я хоть и не так бодро, но с надеждой. Так повторялось несколько раз. До Нью-Йорка было лететь далеко, и мы протрезвели до того, что мистер Женя – медицинский директор – ничего не понял. Мы с ним обнимались и целовались.
Когда переезжаешь не помню какой мост и приближаешься к Манхэттену, то видишь огромную рекламу «Тошиба». Постепенно, по мере приближения, на тебя надвигается другая реклама, заслоняя и «Тошибу», и пол-Манхэттена. Это реклама водки «Столичная».
Четверых русских поселили в роскошном доме на берегу Чесапикского залива. Это имение Эшли Папы Мартина. Папа – всеамериканская
Бородатый Андрюша квасил, не просыхая, но врачам заявил, будто десять дней в завязке. Когда его отправили в туалет написать в баночку, мы пошутили: «Сдаст на анализ сто граммов джина с тоником». Женя-Юджин, детектив из Москвы, показывал удостоверение об американском детективном образовании. На дипломе золотая печать. Он занимает соседнюю спальню с Алексисом из МИДа и храпит с ним на пару по ночам. У Жени-детектива давление 195/120.
После завтрака идем в курилку. Лысый южанин шепчет по секрету:
– Сегодня кофе настоящий. С кофеином. Ко Дню благодарения парни постарались.
Вот и взяли по стаканчику.
Завитая старушка что-то спрашивает, и я отвечаю на плохом английском, но это никого не беспокоит. Все слегка возбуждены – ко Дню благодарения в молельном доме покажут кино. У нас же в Белом доме – и кофе, и телевизор. И по закону о правах пациентов к нам никто не может заходить.
– О, я была в России! – говорит гватемальская красавица Мария (просто Мария?). – Двадцать лет назад. Около Блэк си. Оши? Очи!
– Сочи!!!
– Йес. В Киеве еще. В Москве. Как это… Говермент сидит?
– Кремль!!! – кричим мы. – Красная площадь!
– «Джим Бим» убил мою память.
– У них в Гватемале, – говорит Юджин-детектив, – вся жизнь на сексе. Они трахаются каждый день пять часов без остановки.
– Не может быть, – возмущаюсь я, потому что мне завидно.
Вечером выступает Ф-ска: первый раз попробовала вино лет в шесть-семь, угостила мать на праздник. Ощущение яркое. Отец алкоголик, но так не считает. В хай-скул выпивала по выходным и в более взрослой компании. В колледже пила каждый день. Скрытно. Вышла замуж. Трое детей. Сложности с мужем. Могли не разговаривать по нескольку месяцев. Он ее иногда бил. Иногда просто молча насиловал. Открыла для себя наркотики. Даже закончила курсы медсестер, чтобы работать в медицине и быть ближе к таблеткам. Сама себе выписывала рецепты. Когда муж в очередной раз избил, ушла из дома с большой бутылкой. Поставила рядом с собой перед тем, как вырубиться, – не подумают, что наркоманка. Муж скоро умер от инфаркта. Хотела тоже умереть. Каждый раз, когда просыпалась живая, проклинала Бога. Были контакты с Анонимными Алкоголиками, но отнеслась к Двенадцати шагам несерьезно. Снова запои, клиника. Случайно попала в Эшли. Нарушала режим. Пыталась уйти, но вдруг подумала: «Куда?» Все-таки зашла в часовню и стала кричать на Бога. Когда устала кричать, встала на колени и попросила: «Спаси». Так сделала первый шаг. Теперь работает в клинике, один из руководителей. Уже не молодая, но ухоженная, корректная женщина с печальным лицом.
В курилке исполнили с Бородатым Андрюшей русский «джок». Закурили «Беломор». Жуткое табачное облако поползло над столиками, неся запах русских пивных и цехов. Американский народ, алкаши и драгеры, затихли, обернулись, а юная алкашка из Техаса спросила:
– Парни, это сигарос?
– Это папиросас, – ответил Бородатый Андрюша, а я уточнил:
– Папиросас русских призонеров, которые прорыли Беломоркэнел в двадцатых – тридцатых.
– Без марихуаны, – сказал Бородатый Андрюша.
Американский народ притих. Рок-н-ролльного вида алкаш попросил:
– Курнуть можно?
– Плиз, – ответил я и протянул пачку.
На запах прибежала женщина с рацией, местная сека за народом.
– Это без кайфа, – объяснила деваха из Техаса. Женщина с рацией поверила, но не очень.
– Надо окурки убрать, – сказал я.
На утренней лекции Папа пошутил: «Если будете пить – помрете. Я похороню вас бесплатно и буду молиться за вас. Но надеюсь, это будете вы, а не я» (аплодисменты). А вечером приехал профессор математики и рассказывал, как бился в белой горячке. «Алкоголик всегда путешествует по чувству вины. Только у психопатов нет чувства вины. Это чувство – разрушитель».
На субботнем митинге тучная улыбчивая бабушка говорила:
– Я не пью одна. Я не пью дома. Я люблю пить в барах. Поговорить люблю с людьми. Правда, после третьего стаканчика стала засыпать прямо за стойкой.
Алексис рассказывает, как вылетел из МИДа:
– Два месяца на больничном пил с соседскими урками. Взял список тех, кого курировал, стал звонить и занимать деньги – заболел, мол, подкиньте на неделю. Уркаганов отправлял по адресам. Все местные бандиты квасили на мидовские мани. Меня мать вычислила и домой увела, а уркаганы продолжили звонить по спискам и собирать деньги на пьянку, ломиться в двери к будущим консулам. Меня в ГБ вызывали – в чем дело? шантаж? Из МИДа по собственному желанию полетел. На партсобрании факали со страшной силой. ОБХСС зацепило – использование служебного положения и так далее… Яуцелел, но без работы. Так и началась полная задница. Полет в бездну, головой в дерьмо. Семнадцать больниц за три года.
Текст утренней молитвы-медитации:
Боже, дай мне спокойствие
Принять все, что мне не изменить.
Изменить все, что могу,
И мужество понять разницу.
Эшли входит в десятку лучших подобных центров страны. На открытие десять лет назад приезжала Нэнси Рейган.
Двадцать седьмого ноября в наш дурдом приехали алкаши из Хав-де-Грейса на вечернюю встречу. Дождь стал ливнем, и по дороге в церковь мы совсем промокли. Командовал парадом молодой алкаш с выправкой и голосом сержанта морской пехоты. Он им и оказался. И без перевода общий смысл жути жизни сержанта удалось уловить. Алкоголь анонимен, как и Анонимные Алкоголики, он бьет наповал, не разбирая национальностей и рас.
Доверься Богу!
Очисти свое жилище!
Помоги ближнему!
Рядом с Эшли чья-то вооруженная вилла. Так и написано на щите в начале дороги, проложенной за нашим домом: «Частное владение! Мы вооружены. Просим без приглашения не беспокоить. Стреляем без предупреждения», – такой приблизительно перевод.
Сторож дядя Вася
меж берез и сосен,
как жену чужую,
засосал 0,8.
Мы в Белом доме – унесенные ветром. Иногда пробивает в мозгу – какая такая Америка? что за Чесапикский залив? кто я вообще такой и что делаю здесь? Я здесь осваиваю программу Анонимных Алкоголиков – это понятно. Я почти на месяц поселился в причудливом изобретении человеческого разума. Эшли – это дворцово-храмовый центр алкоголизма. Роскошные, дорогие здания, картины в золотых рамах, медсестры в белых халатах и экуменические, а хочешь – католические, православные, иудаические, мусульманские или еще какие службы. Это место, где об алкоголе и наркотиках говорят как о достойных противниках круглые сутки, где имя врага твоего на устах твоих каждый час, где на групповых и общих митингах, прежде чем сказать что-либо, ты должен представиться по форме, что я и делаю:
– Май нейм из Владимир. Ай эм алкоголик, – а все хором откликаются:
– Привет, Владимир.
Папа Мартин шутит:
– Мать будит сына: «Вставай, Джон! Тебе пора в школу». Сын прячется под одеяло: «Не хочу. Они ненавидят меня, бросают в меня камнями». Мать срывает одеяло: «Какого черта! Вставай! Тебе же тридцать четыре года и ты в этой школе директор! Будешь знать, как пить по уикендам!»
28 ноября. Воскресенье. В Эшли родительский день. Пузатый секьюрити предупреждает с доброй улыбкой, что передачки будет проверять, что встречаться можно лишь в отведенных местах и т. д. Родители великовозрастных алкашей и драгеров, невесты и жены, дети гуляют под ручку вдоль Чесапикского бэя, сидят в беседке или в золотых залах Бентл-холла, читают свежие газеты, которые подвозят лишь по выходным. Нам на обеденный столик положили любовно газету со статьей про русскую армию – деморализована она, обезлюдела и прочее. Читать все это не хочется. Мы – унесенные ветром. Пусть так и остается хотя бы ненадолго. Да здравствуют клубника, бананы и всемирное алкогольное братство. Но где-то в глубинах субстанции, называемой душой, безнадежно звенит одинокая струна – а к нам-то никто в родительский день не приехал. Понятно, что это совсем уж невозможная штука. А все-таки жаль.
В понедельник митинг-грэтитьюд. Обстановка торжественная. После Папиной речи, которая полна анекдотов и шуток, выпускники Эшли выступают со спичами. Черный американец лет сорока – костюм, галстук; нарядная жена тоже вышла к трибуне – прочел спич, полный благодарности. За ним еще несколько человек прошли через церемонию. Юджин-детектив и я оделись в костюмы, а Бородатый Андрюша поверх белой рубахи надел артистическую жилетку.
Сегодня прошла интенсивная русская группа. Токали про наш алкоголизм. Алексис из МИДа, он же наш консультант, помогал переводить схему из учебной брошюры.
– Здесь все нарисовано, – объяснял он, и мы разглядывали картинки. – Что питает алкоголизм? Гордыня. Злость. Зависть. Похоть…
На Чесапикском заливе опупенной красоты восходы. Апельсиновым джусом часов с шести заливается кромка горизонта. И закаты такие же: быстрые, как в Сухуми. Полная луна выкатывается на небо и серебристой дорожкой, словно в «Ночи на Днепре», удваивается в заливе. Алкогольно-дворцовый комплекс Эшли подсвечивается с улицы фонарями. Газоны подстрижены, собаки эшлинские иногда выкатывают на улицу свои откормленные тела. Сегодня привезли Деда Мороза, ангелов и лампочки. Скоро Кристмас и Новый год. На дворе 12 градусов по родному Цельсию.
Утром 2 декабря опять тепло. Рядом с Эшли поле, на котором собираются тучами перелетные птицы. А первого ездили в соседний городок. Нарушение режима обусловлено серьезной целью. Предполагалось взять напрокат гитары до следующего понедельника. В понедельник торжественный ланч в честь Луиса (Лу) Б., на чьи деньги построен Бентл-холл – центральный алкогольный дворец.
Гватемальская Мария.
Техасская Шерри.
Смешные они все-таки, американцы. Утром все друг другу кричат: «Монинг!» Представьте себе картину в России: идешь по улице и встречным кричишь: «Утро! Утро! Утро!» – а тебе в ответ: «Утро-утро!» Захожу я вечером в Бентл-холл, а язык как-то сам выбрасывает приветствие кастелянше: «Монинг! Утро!»
Каждый вечер на общем митинге кто-либо из персонала рассказывает историю своей жизни. Когда это слышишь изо дня в день, то как-то затухает русско-народный апломб по поводу мощи и глубины нашего пьянства. Становится даже обидно, как будто лишился последнего достоинства державы… X. пила, драгалась, детей отобрали, муж бил до увечий. Следующий партнер бил опять до увечий – сломал нос, ноги, отбил позвоночник. Муж вернулся из каталажки и потащил с собой. Отказывалась. Тогда достал нож и сказал, что убьет детей. Ушла. Снова избил. Попала в Эшли. Теперь работает здесь с фанатизмом и благоговением перед Папой.
Приехали на вечерний митинг из соседнего городка две белокурые телки: вместе квасили, старшая воровала одежду из супермаркета, пропивали. Внешне еще держались, но уже таскали деньги из детских копилок.
Вчера подсел за обедом Толстый Билл. Проработал в НАСА двадцать пять лет, на правой руке золотой именной перстень за отличную работу (хорошо, что не наган). Шестнадцать лет назад НАСА отправило лечиться. Теперь он на пенсии и преподает трезвость в Эшли. Рассказывал, будто по пьяни все путал имя: вместо «Билл» представлялся «Фил». Прилетел как-то на родину предков, в Ирландию. На шее толстая цепь с медалью «10 лет трезвости». В аэропорту подходят торжественно и спрашивают: «Вы итальянский посол?» – «Нет, я ирландский алкоголик». – «Вы ирландец! А похожи на итальянца». – «Вы бы пили двадцать пять лет – и вы б стали как итальянец».
Сочинил музыку на утреннюю медитацию «Сиренити прай», хочется, чтоб понравилось людям.
Каждый день набивают холодильник продуктами сверх жратвы в Бентл-холле. Население Белого дома устало есть. Вчера тетка-набивальщица сказала: «А сувениры где?» Сбегал наверх и принес авторучку и матрешку.
Шерри на «колесах» с двенадцати лет. Поджарый, с бородой сотрудник ФБР.
В Балтиморе дождь. Перед этим мы соскочили с субботней лекции, и Весс отвез нас в город. Весс впилился макушкой в дверной косяк микроавтобуса. Разбился до крови, но к медсестре не пошел. «Старый стал. Так и уволить могут».
Мы с Юджином с ходу попали в порно-переулок. Метровые члены и надувные влагалища. Кассеты. Клубы. Бабы. Обдолбанные черные и белые. «Эх, махнуть бы по стаканчику», – мечтательно сказал Юджин. «Что ты!» – ужаснулся я.
Холодно и хочется домой. Белая избушка и кровать Монро становятся настоящим домом.
Майк X. – шеф-повар. Пьяница и бандит-убийца. В роговых очках и галстуке-бабочке.
Врач-филиппинец имеет дипломов восемь с золотыми печатями, которые висят по стенам в его кабинете. Он, думаю, единственный здесь неалкоголик. Несерьезный человек. Сказал мне: «О! У тебя хороший дантист». Я и сам знаю. В писательской поликлинике столетняя прабабушка трясущейся рукой со сверлом потянулась к моему рту – я и убежал. Я летом пьяный от хорошей водки играл на гитаре, крутил ее между тактами, коронный номер, и выбил пломбу из передних зубов. Хожу теперь как сифилитик.
С поста президента компании уходит на пенсию Луис (Лу) Б. Он остается в совете директоров, и у него будет больше времени заниматься алкашами. Эшли ждет к ланчу выздоравливающего миллиардера. Лу оказался пожилым, поджарым, с внимательными глазами мужчиной без внешних понтов. Курит сигареты «Кул». Готов к беседе, если тебе есть что сказать.
А перед ланчем прошел большой выпускной митинг. Агент ФБР читает спич. Его коллега по агентурной работе тоже благодарит. И жена здесь.
Высокий веселый парень. Говорит. Говорят его отец, мать, брат, тетя. Брат и тетя – выздоравливающие алкоголики. Техасская Шерри плачет. Почти все роняют слезы. Ах, эти сентиментальные американцы! Плачет гватемальская «просто Мария». У нее сорок тысяч голов скота, и за ней на ракете прилетели папа, мама, дети. Любимого что-то не видно. Вот они, ежедневные пять часов! Крутой парень в наколках бубнит крутые комплименты.
Папа Мартин слушает внимательно. Все должно быть по правилам.
И ланч сегодня удался. Мой спич:
«Леди и джентльмены! Кажется, впервые в жизни, оказавшись в Эшли, я почувствовал определенную гордость за то, что я алкоголик. Столько прекрасных людей вокруг, прекрасный персонал, консультанты, всех перечесть по именам просто не хватит времени, и все… алкоголики…» (Аплодисменты.)
С Бородатым Андрюшей спели две песни. Атомный саксесс и очередь за автографами. Идея, мать твою! Сочинить с десяток песен на американские тексты и записать альбом. Луис (Лу) Б. так и сказал, проходя мимо: «Надо подумать о записи…»
Умеют американцы устраивать праздники. Что ожидает русского трезвого алкоголика? Унылая трезвость. Все праздники достаются пьяницам.
В субботу Леонард Д., директор клиники, отвез нас в Балтимор и оставил на два часа в супер-пупер-маркете, где мы надыбали однодолларовую распродажу. А после супер-пупера мы в женской гимназии свободных искусств слушали концерт всемирного фольклора. Добрый, ненавязчивый, никакой концерт, после которого хочется жить, и жить приятно. Леонард Д. привез несколько разноцветных коробок с едой для бедных. Ее приносили все, кто может и хочет, складывали при входе на стол. Бедным на Рождество.
Перед возвращением посидели в итальянском ресторане. Гигантское блюдо под названием «Сенатор». Как-то так. Замечательное мясо, политое грибным соусом и нашпигованное шампиньонами. Юджин-детектив рассказывает бесконечный анекдот на ломаном, как открытый перелом, английском, и нам становится страшно.
Двенадцатое декабря. Опупенный вид с виадука на небоскребы Балтиморского сити. Но и ветер будь здоров. Холодное дыхание севера. На подъезде к Вашингтону шестью шпилями модерново стартует в небо новая мормонская церковь. Мы едем на выборы в посольство не оттого, что нас так уж волнуют проблемы чужих амбиций, а потому, что есть хороший повод попасть в столицу США. Территория посольства – это территория России. Чем-то родным пахнуло. Тетки в манто пришли защищать дело демократии в обновленной России. Русская речь и меню в профсоюзном буфете. В небольшом зале столики со списками, а на стене биографии кандидатов – Иванов, Петров, Сидоров, Рабинович, все хорошие люди, за демократию и экологию и еще за социальную справедливость – и партийные списки. Откровенный бред по неведомому мне московскому избирательному округу. Что-то поотвык я от Валдайской возвышенности.
В буфете уже веселее. Там «Салем» по доллару пачка, когда на улице по два-три, бесплатный кофе и демпинговая водка. Как в СССР когда-то, когда заманивали делать 99,8 % «за»…
Билла Клинтона мы не видели, а Белый дом – да. Напротив посреди улицы бегает черный гражданин спиной вперед. Тут же нищие. Денег уже не просят, а просто живут в шалашах. Японцы тучами.
Женя – медицинский директор и Боб – денежный директор прикатили в Эшли после России. Питерские новости и фотки.
Мы обнимаем всех и целуем. Мы любим всех и никогда не забудем. Прощай, Эшли, Папа, Леонард, Чесапик-бэй, стейки и мандарины. Порыли в Нью-Йорк!
Три часа дороги под хороший рок-н-ролл и русскую попсу. Боб – денежный директор ставил кассету «Любэ» и оттягивался под то, как надо б вернуть нам Аляску. Он оставлял руль, хлопал в ладоши на скорости 75 миль (предельно разрешенная – 55 миль), кивал согласно – забирайте, к турурую, взад!
Нью-Йорк пополз из-за горизонта, как Мамай и Золотая Орда. Я хорошо ориентируюсь в лесу, но тут потерял и север, и юг. Мы совершили несколько петель, высадили медицинского директора и порыли дальше.
В городке Гринвич было тихо и пустынно. В гостинице у «Говарда Джонсона» Боб прописал, если так можно сказать, нас в номерах 235 и 236. Удобное стандартное жилище без наворотов, с минимумом максимальных наших российских запросов. Но не тут-то было. Внизу, на вахте, справа от стойки, стеклянная дверь. За стеклянной дверью Боб забил нам местечко в ресторане на ужин и распрощался до утра. Мы сбегали в дешевый «Вулвортс» на часок, где привычно съехала крыша и мы накупили всякого говна исходя из толщины кошельков. Я купил вещь одну – говняную, но маленькую.
Короче. После «Вулвортса» в городе Гринвич, у «Говарда Джонсона», была большая махаловка. Ресторан, куда нас ангажировал Боб, назывался «Тадж-Махал». Мы сидели в ресторане одни. Все-таки без женщин лучше. Вежливый индиец принес нам много всяческой индийской еды, от обилия которой ястал медленно умирать. Знать бы, что именно такой придет смерть. Мы съели ламу, курицу, тэдж-сэлад, креветок, ядовитую приправу, рахат-эскимо-лукум-айс-крим-шербет, выпили воды из гималайского льда, кофе, ти, коку, манго, бля! Дюша стал как БГ. Кричал: «Вейтер! Еще воды и льда!» (При чем здесь БГ, однако?) Опустили мы институт на двести баксов, за что и получили на следующее утро мелкий втык. Полночи по ТВ убивали полицейских, и наоборот, но сон пришел глубок и безмятежен.
Утром Боб отвез нас в Институт международного пьянства. Мрачный медицинский директор жаловался на жизнь:
– Опять идти на прием. Будут Форды, Киссинджер, будет всякая знать. Надо такседо, фрак чертов, брать с бриллиантами напрокат!
Бородатый Андрюша стал звонить в Россию, продолжая тем опускать институт, а после мы делали очередной шопинг. Были приобретены долгоиграющие пластинки по двадцать пять центов, книги по пятьдесят центов, ботинки за двадцать девять долларов, гитара с чехлом почти за четыреста долларов. Короче, накупили всякого говна.
Вечером ужин под названием «пати» у Джима К., разбитного парня лет тридцати, любимчика Луиса (Лу) Б. Джим возглавляет в компании работу по помощи служащим. Имеются в виду алкоголики и наркоманы. Именно через него компания финансирует институт.
Джим год назад купил дом на берегу ручья, отремонтировал, теперь гордится им, показывает комнаты, сам ручей ипр. У него блондинка-жена и двое детей – малютка и сын лет четырех-пяти. Сын веселый, медноволосый, снимается для рекламных журналов – Джим показал альбом с его фотографиями. Парень неплохо начинает жизнь.
В гостиной камин, стеклянная стена с видом на ручей, диван, кресла, книжный шкаф. А на столе, между прочим, подборка фотографий в золоченых рамочках. Джим и Джордж Буш. Джим и Рональд Рейган. Миссис Нэнси Рейган с одним из детей Джима на руках. Сенаторы всякие, губернаторы и плантаторы. Да, парень тоже неплохо начинает жизнь.
На барбекю (как-то так) прибыли гости: Луис Б. с женой Вирджинией – замечательно жизнерадостной женщиной; Евгений З., замечательно мрачный от русской простуды браток; Моррис Р. – тоже в программе, немолодой, но прочный мужчина, глава секьюрити Ю-эс-ти; не менее крупный мужчина в песочного цвета пиджаке, имя которого я забыл.
Прохаживались с кокой. Нас спросили про выборы. А что нам выборы?
Джим поставил столы.
Началась сидячая часть.
Ели окорок, который отрезаґли сами. Про еду говорить сил уже нет. Просто ели.
Жена миллиардера Джинни вместе с женой Джимми собирала грязную посуду. Юджин Московский сказал речь-тост, как тов. Брежнев, я раздал присутствующим предрождественские сувениры.
– Мой друг-алкоголик художник Ле-ов просил подарить американцам свои работы!
С картин Ле-ова выглядывали жутковатые хари – Ле-ов великий мастер. Хари прошли на ура. Затем спели с Бородатым несколько песен. Миллионеры и миллиардеры похлопали. Вылез в конце и Юджин Московский, как Кобзон, спел тюремную песню, как Аркадий Северный, похлопали и ему. На прощанье, чтоб мы не рвались к индусам (кто этих русских знает?) пировать дальше на институтские деньги, нам завернули мешок денег и, пожелав Кристмаса и Нью-йе, отправили к «Говарду Джонсону».
Сон от обжорства глубокий и от обжорства же тревожный.
15 декабря.
Утром Бородатый А. сказал:
– Ты вчера правильно придумал! С утра в «Вулвортсе» свежий товар, наверное, подвезли. Рванули-ка в лабаз, пока Боб не приехал.
– Нет, – ответил я, – хватит. И так уже по куче говна накупили…
Я оказался, как всегда, прав. Иногда и от лени выходит толк. Боб сказал нам «монинг» и повез к Луису Б., который хотел с нами попрощаться…
Чтобы описать жилище четы Б., следует быть архитектором. Моего же запаса слов хватит на следующее: в прихожей каменный пол, деревянные стены кремового цвета, столик с китайской вазой и возле столика медно-золоченый олененок в натуральную величину. Слева что-то вроде кабинета, где роскошный стол, книжный шкаф, в котором золоченые фолианты – Лео Толстоуи, Данте, Свифт. Картины на стенах – жанровые сцены из времен Гражданской войны. Джинни, сидя на роскошном диване, заполняет анкеты на поездку в Кению. Охота на слонов, думаю.
– Хай! Как делишки?
– Монинг! Хау ю дуинг?
Луис Б. проводит нас по дому. Ливинг-опупеть-зал, отделанный дубом. Дубовый бар. Диваны, кресла, елочка в углу, которую украшала игрушками домработница. Луис нажимает кнопочку – стена отъезжает. Огромного размера ТВ для гостей. За ливинг-опупеть-залом комната с клавесином, потом бассейн с телевизором. Потом в подземном этаже с бильярдом рассматривали коллекции спортивных наград. В винной комнате ящики с вином для гостей и черт-те что еще. Потом наверху комната дочери. Та вышла замуж и уехала. Потом еще коридоры, объемы, много воздуха и дизайнерского блеска. Одним словом, нормальный американский миллиардер. Один из главных спонсоров АА в США. Сам имел серьезные проблемы. Если придерживаться терминологии АА, Луис Б. – выздоравливающий миллиардер.
В итоге мы вернулись в кабинет, куда нам хозяин вынес костюмов и курток. Есть теперь у меня и Бородатого Андрюши по паре миллиардерских костюмчиков. Нормальный рождественский презент.
– Эй, Лу! – воскликнула Джинни. – Только мои жакеты не отдавай.
День был сумрачный и прохладный, но все равно «еще один день без зимы». Через полтора часа мы уже въехали на Хилл-оф-Хоуп – Холм Надежды, где располагалась Хай-Вотч-Фарм. Здесь уже платили не по 500 долларов в день, а по 400 в неделю. Здесь нет золотой роскоши – здесь ферма хоть и с кондиционерами, теплыми отхожими местами, сигаретным автоматом, факсом ипр., но хранящая трепетный первоначальный дух движения АА.
Стилизованное под конюшню или – не знаю! – элеватор здание столовой, в котором за крепкими деревянными столами после трапезы режутся в карты, курят, смотрят по телику «муви» постояльцы. Здесь же после ланча проходят общие митинги.
Директор фермы суров, но справедлив.
Капитан Билл сошел с гор – свирепый с виду хантер.
Еда обильна до безобразия. После регулярной порции в зал выносится корыто с отбивными или чем другим, что готовили на обед, – ешь не хочу.
Пара дедов и здесь дремлет на стульях, но народ в основном попроще, подемократичней. Много нью-йоркской публики. Одна беременная, месяце на седьмом, женщина. Манхэттенский интеллигент с украинскими корнями. Пара хиппарей и т. д.
Через день вечером покатили на выездной митинг. В церковной комнате за красиво убранным столом предавались шерингу.
– Своим алкоголизмом я обязан американским писателям Хемингуэю и Фолкнеру, – сказал я под одобрительный гул алкашей и драгеров. – Американцы меня споили, американцы же и помогают протрезветь. Баланс восстановлен.
РАСПОРЯДОК ДНЯ
Завтрак
Факультатив
Группа в столовой по книге «Жить трезвым»
Духовные чтения в часовне
Ланч
Большая общая группа
Отдых
Обед
Выездная группа
Глубокий сон
Гинеколог с пробором живет с февраля.
Седой директор фермы улыбается редко. Говорит он монотонно, негромко, но все слушают. Это не утонченный Леонард, но здесь и не Эшли. Он директор Хай-Вотча уже семь лет. Вернулся с приема, к которому так готовился, Женя – медицинский директор. Говорит:
– Я себя там чувствовал как деревенщина. Фрак съезжал все время набок. Ширинка расстегивалась, и сваливались брюки. Я как встал к стене, так и простоял весь вечер. Они за несколько часов съели наш годовой бюджет. Котлетки из новорожденных ягнят! Долларов сто за порцию!
За столовой могила русской женщины: «Анна Дукельская. 1891–1942». Да, поразбросало народ. Русская могила в горах Кента.
В субботу вечером открытый митинг в Хай-Вотче. В переводе на русский «Хай-Вотч» – сторожевая башня. С нее строго следят за окрестностями. Человек двести приехало на карах. Трибуна и микрофон. Ветераны трезвости. Докладывает старушка о своем пьянстве. Я пою «Сиренити прай». А Дюша, плохо произнося слова, еще две песни. После он еще поет. А меня в конце просят повторить «Сиренити». Как бы она не стала хитом американских алкашей.
Рассказал свой российский сон. О том, как пил сперва с Ричардом Никсоном, а потом – с Борисом Ельциным. Большой успех.
Утром снег повалил огромными хлопьями. Как бы не замело нас здесь до весны. По снегу мистер Женя может на гору и не подняться.
Персонажи:
А. Панко-блюз волосатик. Заводной, как Джон Леннон. «Ненавижу Рейгана и Буша! Они работают на богатых!» Получал как наркоман 300 долларов пособия в месяц и талоны на еду.
Б. Врач-наркоман, лишившийся лицензии. На всех митингах выступает по нескольку раз. Похож на Алексиса, но тоньше в два раза.
В. Глория. Всем улыбается. На ти-шотах и куртках вышито «психо».
Г. Спортивный комментатор. Объездил весь мир. Был в России. Давно в завязке. Почувствовал напряг, искушение-темптейшн – и скорее в Хай-Вотч.
Д. Итальянец-повар. Был мафиозо, имел по 10 000 долларов в неделю. Наркотики, алкоголь. Все потерял и жил на свалке. Перед Рождеством как-то надыбал банок, сдал за центы, пошел в магазин, а там табличка «Закрыто по случаю Кристмаса». Вспомнились детство, елка, подарки. Проплакал весь день. Где-то слышал про АА. Нашел дом, где собираются алкаши на митинги. Проспал под дверьми все Рождество. Его нашли, отправили в больницу, а затем в Хай-Вотч. Теперь здесь живет и готовит опупенную еду. «Пришлите ко мне Майка X. из Эшли! Яего готовить-то научу!»
Программа АА интересна тем, что не только помогает людям бросить пить, но и старается объяснить, зачем бросить и как жить трезвым.
Потом был Нью-Йорк, но про него писали все. После Нью-Йорка был Мичиган, но это мое личное дело. Потом финский самолет прилетел меня в Россию.
В России же пьяные все, скоро все передохнут от пьянства и трест лопнет. Краснорожие грузчики в аэропорту, краснорожие лидеры на телеэкране. АА принципиально против участия в каких-либо политических акциях, дискуссиях о сухом законе-проибишне и прочей активности. Они говорят – думать стоит только о себе и своей трезвости. Я и думаю, буду думать, пока хватит разума и здоровья. А его до первой травы хватит. Накопил в битве за американский урожай. Потом весна, грачи прилетели. Все равно проибишн в России не пройдет.
1
Проибишн – «сухой закон» в США в 1920–1933 гг.
Часть III
Живой бог
Когда я шел на кладбище Пер-Лашез первый раз, то вовсе забыл о том, что там покоится культовый прах Джима Моррисона. Мне, скорее, рисовались последние часы Парижской Коммуны, когда ее израненные бойцы отступили из Сен-Антуанского предместья за каменные кладбищенские стены и там началась резня. Буржуазная армия растерзала остатки армии пролетариата, пролив гектолитры крови…
Тогда шел дождь, и в городе я еще плохо ориентировался. Париж – это не лес, в котором собираешь грибы и чувствуешь его плоть и дыхание, понимаешь, как он растет и куда ведут тропинки. Париж – это лабиринт, из него – чуть-чуть потерялся! – обратной дороги нет. И где-то внутри лабиринта тебя поджидает Минотавр. Так я думал, когда заблудился. Я уже добрался до кладбища, но стал его зачем-то обходить, ища главные ворота. Помню улицу Гамбетты, затем – ничего не помню. Дождь. Мокрые стены домов. Редкие машины. Все одно и то же. Потерялся я на ровном месте и, хотя несколько раз натыкался на метро, продолжал проявлять тупое прибалтийское упорство, рассчитывая на интуицию грибника, но она подкачала.
Дома становились все ниже, появились пустыри. Город явно кончался, и я взял себя в руки, стараясь совладать с национальными качествами, вспомнил о второй половине генов, положился на авось, пошел назад и через часок обнаружил себя, промокшего и продрогшего, на Сталинградской площади. Еще час пешего хода, и вот родная мансарда на острове Сен-Луи.
Со второго захода я до Пер-Лашез добрался. И летом туда заходил. Теперь третий раз – уже осознанно решил постоять возле именитого покойника. За несколько посещений кладбища я вот что узнал и вот к каким выводам пришел:
Могила Моррисона самая популярная – более половины посетителей кладбища идет к американскому сингеру. Но Джим был парень жизни неправедной, и поэтому праведные католики борются, как могут, с его культом. Возле ворот находится стенд, где указаны покойники, достойные внимания. На нем фамилия Моррисона стерта. По крайней мере, она была стерта, когда я приходил. Бродя по кладбищенским дорожкам, я обнаружил нарисованную на могильной плите стрелку и подпись «Джим». Но! Некоторые стрелки ложные. И по ложным стрелкам тоже ищут мертвого Джима. Бегают джимофилы-моррисонолюбы, закатив-выкатив глаза, по огромному кладбищу, находят в итоге могилу и стоят возле. А в соседних кустах сидит полицейский и следит. А зимой в машине сидит. На подходе к Джиму небольшая площадка находится со скамеечками. Летом я сидел на скамеечке и смотрел, как парень в ти-шоте с фейсом Джима на груди подлавливал паломников и объяснял дорогу. Затем франки просил или сигарету… Если случится так, что придется жить и бедствовать в изгнании, то я рыло парню начищу и организую здоровый русский рэкет – станет поводырь мне половину платить…
Опять зима на кладбище, и небо быстро и низко ползет над кладбищенским холмом со скоростью ветра.
Нет мне дела до могилы, хотя мне и нравится музыка Джима. Никогда я не переводил его стихов, поскольку мне и на свои времени не хватало. А теперь уже и не переведу. Когда Джим умер, среди нас еще не было покойников, а теперь их навалом. Я хочу говорить о вечной жизни, только без смерти ее не понять. В нашем же рок-н-ролле достаточно белых пятен, связанных со смертью.
Олег Агафонов. Нервный, быстро и хрипловато говорящий, с сигаретой, дымящейся между пальцев. Он умер весной девяносто пятого после концерта в Рок-клубе в честь дня рождения Майка Науменко, умершего в девяносто втором.
В начале перестройки Олег организовал что-то вроде хозрасчетного объединения, которое базировалось во Всеволожске под Ленинградом, в избушке на курьих ножках, и в эту избушку многие рок-музыканты положили трудовые книжки, покинув кочегарки и дворницкие. Олег организовывал концерты и платил деньги. Тот же Майк у него числился. Иногда возле избушки, перед кассой, выстраивалась очередь из известных теперь музыкантов. Как-то и я в ней стоял – не помню уж зачем.
Карьера избушки закончилась после концертов во Дворце спорта «Юбилейный», где ураганила «Алиса» и Костя Кинчев орал что-то обидное против полицейских и советской власти. Костя после на этой истории славу поимел, хотя сперва и перепугался, когда полицейские довели дело до уголовного разбирательства. Кинчева в итоге отмазали, да и он сам отмазывался, говоря журналистам, что внук, мол, болгарского коммуниста. Олега же Агафонова подловили после возле дома странные люди (переодетые милиционеры, по версии Олега) и дали в рыло много раз.
В книге Нины Барановской «Алиса», выпущенной издательством «Геликон», вся эта история представлена как нечто романтическо-героическое. Но Нины на том концерте просто не было. А вот что мне рассказал однажды Олег Агафонов: «Перед концертами я разговаривал с Костей. „Костя, – сказал, – менты готовят засаду. Полковник Резинкин так и заявил мне, что я мерзавцев на сцену тащу – он нам покажет! Надо, Костя, провести все корректно – после мы с Резинкиным разберемся“. А перед вторым концертом Костя явился датый. Мы с ним еще выпили. Я ему сто раз повторил: „Держись, Костя, не поддавайся на провокации“. Тут какой-то человек приходит и сообщает: „Костя, твоя жена на служебном входе ждет“. Кинчев тому человеку ответил: „Пошла она к черту!“ Я его уговорил выйти и встретить. Мы прошли сквозь толпу и ее встретили. Костя что-то там ментам наговорил. Нас в „воронок“ погрузили и хотели увезти, но окружила толпа, и я показал лейтенанту на нее. Лейтенант понял, и нас вернули во Дворец спорта. Я опять Костю уговаривал, но он не выдержал и орал хреновину в микрофон…»
Помню собрание в Рок-клубе, на которое пришла женщина-прокурор и где вежливо присутствовал Костя. Прокурор что-то нежно выговаривала собравшимся, а мы, в каком-то смысле, взяли Кинчева на поруки. Кажется, восемьдесят восьмой год стоял на дворе. Мне вдруг пришла хулиганская мысль, и я ее сдуру произнес:
– А если Кинчева все-таки приговорят? Больше чем отработку на стройках страны ему не припаяют. Пусть его направят трудиться в Рок-клуб. С утра станет двор подметать, а после пусть репетирует.
Но Костя покаялся перед прокурором и мучеником не стал.
Рок-н-ролл – это все-таки революция. А революции нужны жертвы, а не внуки жертв. Когда лезешь на баррикады, то должен знать – иногда с баррикад падают вдребезги.
Та история сделала Кинчева кумиром плохо успевающих учеников старших классов. Лет кумиру становится все больше, а ученики не меняются. Называются они теперь «Армия „Алисы“», и Костя издает приказы по армии. Они вполне могут стать хунвейбинами классовых сражений.