Самый лучший коммунист
Шрифт:
С сердечным трепетом открыв дверь, расплылся в улыбке: на пороге стояла одетая в серый короткий плащ, черную шляпку и черную длинную юбку, надевшая на лицо модные французские солнечные очки, жующая жвачку и держащая в руке ручку чемодана на колесиках, Виталина.
— Я недовольна! — заявила она и зашла в квартиру.
Поежившись, я отобрал у нее чемодан, помог снять плащик и спросил:
— Почему?
Обняв меня, любимая жена прошептала на ухо:
— Заделал ребенка, а теперь под пули лезешь!
Отстранившись, сняла очки и жалобно посмотрела на меня влажными глазами:
—
— Я не могу, — грустно — потому что кто вообще на пули лезть хочет?! — улыбнулся я. — Исторический процесс по-разному поворачивается. Будет сильно надо — придется лезть.
Шмыгнув носом, Вилка погладила меня по щеке:
— Угораздило же меня.
— Меня угораздило не меньше, — погладил ее в ответ. — До появления наследника буду сидеть на попе ровно, чтобы ты не нервничала.
— Я думала, ты будешь рад, — надувшись, она отстранилась и принялась снимать туфли.
— Так я рад! — развел я руками. — Просто мы подошли к делу сознательно, все расписали и спланировали, получив закономерный результат. Я знал, что ты вернешься беременной.
— Скучный ты человек, Ткачев, — вздохнула она. — Пожрать бы.
— Это есть! — заверил ее я, взял за руку и повел на кухню. — Рассказывай, как съездила.
— В те моменты, когда не следила за тобой через телевизор и переживала — отлично, — улыбнулась она. — Я теперь восходящая звезда литературного мира, жена скандально известного, запрещенного на законодательном уровне во многих странах Сергея Ткачёва и пример для подражания всех мечтающих об «из грязи в князи» клуш. Меня принимали в лучших салонах Парижа как имперскую княжну — за ручки подружки водили, джентльмены как кот на сливки глазели…
— Моё! — вклинился я.
— Вот потому и не лезь под пули! — ткнула она в меня пальцем. — Я после тебя ни с кем жить не смогу.
— Приятно, — признался я.
— Приказа делать «приятно» так и нет, — прижавшись, она чмокнула меня в губы и прошептала. — Но есть желание.
— Остынет, — кивнул я на кухню.
Не убоявшись, Виталина потащила меня к спальне:
— Разогреем!
Неделя после возвращения получилась очень динамичной: я ходил по СМИ, дал три пресс-конференции, возглавил митинг в поддержку албанской революции, проконтролировал запись третьей пластинки Магомаева, сводил Вилку в театр на «Гамлета» в исполнении Высоцкого и много торчал на Мосфильме — «Звездные войны» сами себя не доделают.
Ночевали все это время в «Потёмкине», слушая ласковые мамины жалобы:
— Сказал бы мне кто года три назад, что в тридцать один год бабушкой стану — я бы шиш поверила!
— Акселерация, — заметил я.
— Весь в меня, — вздохнула родительница и взбодрилась. — И ничего — как-то же в люди вышла: дом, муж, шестеро детей.
— Все буржуйки Европы в твоих платьях ходят, — добавила Виталина.
— Точно! — рассмеялась мама. — Отсюда-то не видно: то дом, то фабрика, забывается. Ух, Монте-Карло, конечно! — с улыбкой зажмурилась. — Красиво-о-о… Но дома все равно лучше.
— Лучше! — охотно согласился я.
Особенно мне.
Сегодня у нас перелет до Байканура, но сначала нужно
Министр связи Псурцев Николай Демьянович, семидесятидвухлетний седой дед, встретил меня неприветливо, сразу же после появления у него в кабинете и знакомства заявив:
— Я был против этой идеи.
— И я был против, — покивал я. — Но масштаб личности, если не юродствовать, позволяет.
— Позволяет, но все равно как-то… — он поводил рукой в воздухе.
— Попахивает кумовством, — помог я.
— Попахивает, — ухмыльнулся он.
— И я так сказал, но это — пережитки, — развел я руками. — Я — везде: в телеке, на радио, на наглядной агитации, в журналах и газетах…
— Я понял, — оборвал он словесный поток. — Такой фонтан не заткнешь.
Мы с Виталиной и министром хохотнули. Хороший дед — тоже из Эпохи Титанов, за жизнь повидав и Гражданскую, и Великую. Грандиозный опыт профильной работы, очевидно, прилагается. Жаль — тоже скоро уйдет, а на мое время правления кто останется? Ай, ладно — в трехсот(в будущем)миллионной стране десятков пять толковых министерских работников уж как-нибудь наберется.
— Давай выбирать, — перешел он к конструктиву и достал из ящика стола старую добрую папочку.
Внутри оказалось аж восемь образцов почтовой марки со мной. Тираж — пятьдесят тысяч, будущая филателистическая редкость. Побочным эффектом начатой мной культурной экспансии стал кратно возросший спрос на Советскую сувенирную продукцию. Коллекционные монеты, «мерч», водка — это само собой! — балалайки (фабрика имени Луначарского строит в Хрущевске «экспортный» филиал), игрушки, фотографические альбомы, открытки и марки — все это приносит немалое количество валюты. Которую и тратить-то некуда — такого вот уровня нынче проблемы у страны.
— Эта! — я ткнул пальцем в самый солидный профиль.
Отметив карандашиком, Николай Демьянович кивнул:
— Ну всё, беги.
— Спасибо, Николай Демьянович, — поднялся я на ноги.
Пожимая мне руку на прощание, министр решил добавить моему перелету нервов:
— В Хрущевске подарок тебя дожидается.
— Какой?
— Не пропустишь! — хохотнув, заверил он, и мы покинули кабинет.
— Очень интересно, — намекнул я Виталине.
— А я что? Я не знаю, — пожала она плечами.
— Жаль, — вздохнул я. — Прилетим, а там все по-другому: придется за избыточную инициативу товарищей журить и награждать, если изменения позитивные. Если негативные… Лучше «подарку» таким не быть, — поежился от собственной строгости и справедливости.
— Я бы плохого не ждала.
— Значит не будем! — решил я.
По пути в аэропорт слушали радио:
— С опережением срока покинул финскую судоверфь «Вяртсиля» дизельный ледокол «Ермак», построенный финскими товарищами по заказу В/О «Судоимпорт». Судно названо в честь русского исследователя Сибири Ермака Тимофеевича, унаследовав тем самым название легендарного ледокола «Ермак» 1898 года. После доработки, заправки и загрузки в порту Мурманска, обновленный «Ермак» возглавит первую в мире морскую надводную экспедицию к Северному полюсу.