Сан-Антонио в гостях у МАКов
Шрифт:
— Скажите, — спрашивает по ходу мой друг Казимир, — что вы ищете?
— Я и сам не знаю, — мрачно отвечаю, — именно поэтому поиски так увлекают.
Мы спускаемся в подвал. Это классическое подземелье: котельная, винный погреб, чулан. В котельной топка совсем заржавела, угля почти нет. В винном погребе нам попадаются лишь пустые бутылки и ящики. В чулане нет ничего, кроме садового инвентаря, такого же ржавого, как топка.
Фернайбранка явно недоволен. У него была назначена партия в белот в кафе маринистов — крестоносцев-рогоносцев, а вместо этого он вынужден болтаться по этой проклятой вилле, где все пропахло гнилью и старьем. Он уже сыт по горло своим знаменитым коллегой из Панамы. Он его гуляет, он его кормит запеченными ножками, а вместо благодарности...
— Вы ничуть не продвинулись вперед, — усмехается он.
В тот момент, когда он произносит эти слова уставшим голосом, между моих ног пробегает огромная крыса. Это происходит неожиданно, и я не успеваю отфутболить ее.
— Ах ты, гадина! — взрывается мой коллега. — Но откуда она вылезла?
— Вот отсюда.
Я показываю на дыру в полу. Удивительно, что эта дыра находится не под стеной, а почти в центре зацементированного пола. Беру ивовый прут, валявшийся рядом, и просовываю его в дыру. Он опускается вертикально почти на метр, прежде чем упереться в землю.
Я поворачиваюсь к Фернаю.
Король аперитива больше не ухмыляется. Он взбудоражен.
— Что это значит? — спрашивает он.
— Сейчас увидим.
Покопавшись в инструментах, я нахожу ломик. Втыкаю конец в крысиную дыру и с силой нажимаю. На мой башмак валится большой кусок цемента.
— Вы ничего не замечаете, Казимир? — спрашиваю я у знаменитого легавого с Лазурного берега.
— Замечаю, — отвечает он, — здесь положен разный цемент.
Вздыхая, он вооружается киркой и начинает мне помогать. Через пять минут мы сбрасываем куртки, через десять — засучиваем рукава, через пятнадцать — поплевываем на ладони, а через двадцать — мы выламываем цементную корку в тридцать сантиметров толщиной. Расширять дыру намного легче. Чувствуется, что этот слой цемента был положен людьми, малосведущими в этом деле. Слишком много песка! Под ударами он крошится и рассыпается. Мы разбиваем больше квадратного метра цемента. С нас течет пот, как в сауне.
— Вы мне нагуливаете аппетит! — шутит Фернайбранка.
Мы откладываем ломик и кирку и берем лопаты. Мои ладони горят, как лампочки по 200 ватт. Но я не обращаю на это внимания, мной движет неуемная сила. Я раскапываю землю как угорелый, устанавливая рекорд для района Лазурного берега, где землекопы предпочитают использовать свои лопаты в качестве подпорок.
Еще полчаса физических усилий. Фернайбранка выбрасывает белый флаг.
— Ой, мамочка моя! — вздыхает он, усаживаясь на ящик. — Вы совсем загнали меня, коллега! Садовые работы в подземелье для меня в новинку.
Я ничего не отвечаю, так как достигаю цели. И этой целью оказывается скрюченный скелет, на котором еще сохранились остатки женского платья.
— Посмотрите, Казимир...
Он подходит, наклоняется и присвистывает.
— Вы надеялись найти здесь это?
— Перед тем как начать копать, еще нет. Меня привело сюда шестое чувство. Но мое подсознание не исключало такой находки.
— Вы не знаете, кто бы это мог быть?
— Сейчас...
Я показываю на Казимира и, поклонившись скелету, объявляю:
— Позвольте представить вам комиссара Казимира Фернайбранка, миссис Мак Херрел.
ГЛАВА XV,
в которой Правда наконец является из небытия
Доктор Скребифиг, несмотря на фамилию, которая некоторым может показаться комичной, на редкость серьезный месье. Опять же вопреки своей фамилии он не гинеколог, а специалист по ревматическим заболеваниям. Это крупный худощавый брюнет, жизнерадостный, как цветная фотография приюта для слепых. У него очки в черной роговой оправе и озабоченный вид, вызванный либо постоянными семейными дрязгами, либо печеночными коликами.
Без особого энтузиазма он соглашается приехать. Склонившись над скелетом, утвердительно кивает головой.
— Без сомнений, это моя бывшая пациентка. Я узнаю характерную деформацию костей нижних конечностей, а также искривление позвоночника. Я сделал достаточно рентгеновских снимков этой особы (некоторые хранятся у меня до сих пор), чтобы быть уверенным в своем ответе.
Фернайбранка рискует пошутить:
— Немного терпения, и вам бы не пришлось фотографировать ее внутренности, доктор. Теперь она перед вами вся, как на ладони.
Это никого не веселит, а особенно врача, который, как мне кажется, подписан на «Фигаро Литтерер».
Мы поднимаемся на свежий воздух, и я прошу доктора пойти с нами в соседнее бистро, чтобы серьезно поговорить в более подходящей, чем этот погреб-кладбище, обстановке.
За бокалом минеральной воды он отвечает на мои вопросы.
— Собственно говоря, доктор, вы были единственным человеком в Ницце, кто хорошо знал Дафни Мак Херрел. Скажите, что это была за женщина?
— Она очень страдала. Ее характер был таким же искореженным, как и ее ноги! Кроме того, из-за своей шотландской скупости она была самой скаредной из моих пациенток. Она оплачивала мои услуги с шестимесячным опозданием и при этом еще делала недовольный вид. Она всегда торговалась; короче говоря, вы понимаете, что это была за особа!
— Понимаю. А ее племянница?
Док снимает очки и протирает их кусочком замши.
— Милая девочка, которая играла роль сиротки на побегушках! Мадам. Мак Херрел скорее относилась к ней, как к служанке, чем как к племяннице.
— Расскажите мне о ней...
Я чувствую, как бьется мое сердце. Из трех мужчин, собравшихся здесь, я наверняка смогу рассказать о Синтии больше всех.
— Она была нежной, красивой, кроткой... Может быть только к концу она изменилась, когда, мне кажется, ее душа начала бунтовать. Деспотизм тетки стал ей невыносим. Однажды она тайком попросила меня выписать старухе снотворное — та и ночью не давала ей покоя.
— И вы сделали это?
— Да, охотно, тем более что больная в них нуждалась. Она страшно страдала от острых ревматических болей…
— Синтию кто-нибудь посещал?
— Насколько мне известно, нет. Во время своих визитов я не встречал ни души.
— И вы никогда не встречали Синтию где-нибудь?
— Нет.
Тут он неожиданно замолкает, и я вижу, что его мучит какая-то мысль.
— Вы что-то вспомнили, доктор? — мягко интересуюсь я.
— Да.
— Я вас слушаю.