Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
«ОТОМСТИТЬ, ПОБЕДИТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ!»
Герцог Роккаромана, воодушевленный этим примером (так, по крайней мере, думали), оставил наконец свой гарем на спуске Джиганте и попросил разрешения набрать кавалерийский полк. Разрешение ему дали.
Скипани собрал остатки своего армейского корпуса, разгромленного и рассеявшегося, разделил его на два легиона: первый поручил калабрийцу Спано, учитывая долгие годы его службы в низших чинах в армии, а командование другим — генералу Вирцу, бывшему швейцарскому
Абриаль, со своей стороны, добросовестно выполнял обязанности, возложенные на него Директорией.
Он предоставил законодательную власть двадцати пяти гражданам, исполнительную — пяти и составил министерство из четырех человек.
Тех, кто должен был войти в каждый из этих властных органов, он избрал сам.
В числе новых избранников, большинство которых поплатились жизнью за эту высокую честь, был один из наших старых знакомых — доктор Доменико Чирилло.
Когда ему объявили о том, что выбор посланца Директории пал на него, доктор ответил:
— Опасность велика, но честь еще выше. Я посвящаю Республике свои слабые таланты, свои силы, свою жизнь.
Мантонне тоже работал день и ночь, спеша реорганизовать армию. Через несколько дней она действительно была создана заново, готовая двинуться против кардинала, приближение которого ощущалось все острее с каждой минутой.
Но перед этим военный министр, обладавший великодушным сердцем, захотел устроить для города зрелище, которое одновременно ободрило бы его и воодушевило.
Он объявил о празднике Братства.
В назначенный день город проснулся от звона колоколов, грохота пушек и звуков барабанов, как это бывало в самые счастливые дни.
Вся пехота национальной гвардии получила приказ выстроиться вдоль улицы Толедо; вся конница национальной гвардии — расположиться в боевом порядке на Дворцовой площади; вся регулярная пехота — собраться на площади Кастелло.
Заметим мимоходом, что, может быть, в мире не найдется ни одной столицы, где национальная гвардия была бы так хорошо организована, как в Неаполе.
Вокруг дерева Свободы было оставлено большое пустое пространство; в десяти шагах от него сложили костер.
К одиннадцати утра, в один из последних чудесных майских дней, все окна Неаполя были расцвечены республиканскими флагами, а женщины, разукрасившие эти окна, размахивали платками и кричали: «Да здравствует Республика!» И вот в начале улицы Толедо показался огромный кортеж.
Впереди под предводительством генерала Мантонне шли все члены нового правительства, назначенные Абриалем.
Позади них двигалась артиллерия; следом несли три знамени, захваченные у роялистов — одно у англичан, два других у санфедистов, — затем около полутысячи портретов королевы и короля, собранных отовсюду и предназначенных к сожжению; шествие замыкали скованные по двое пленники из Кастелламмаре и соседних деревень.
За ними следовала толпа, полная ненависти и жажды мести. Раздавались вопли: «Смерть санфедистам!», «Смерть роялистам!» Эти люди с их кровожадными понятиями не могли себе представить, что узников вывели из тюрьмы не затем, чтобы перерезать им горло.
Кстати, таково же было и убеждение несчастных пленников; за исключением нескольких человек, казалось бросающих вызов своим будущим палачам, они шли, рыдая, с поникшими головами.
Мантонне произнес речь перед армией, чтобы напомнить о ее долге в дни нашествия врага.
Представитель от правительства обратился с речью к народу, призывая его уважать жизнь и собственность ближних.
Потом зажгли костер.
Тогда министр финансов приблизился к огню и бросил туда ворох банковских билетов, всего на сумму шесть миллионов франков; это были сбережения, которые, несмотря на нищету общества, правительство сумело накопить за два месяца.
После банковских билетов в огонь полетели портреты.
Они, от первого до последнего, были сожжены под крики «Да здравствует Республика!»
Но когда пришла очередь предать огню знамена, народ кинулся на тех, кто их нес, вырвал из рук, протащил по грязи и кончил тем, что разодрал их в мелкие клочья, которые солдаты нацепили на штыки.
Оставались пленные.
Им велели приблизиться к костру, собрали всех у дерева Свободы, окружили кольцом штыков, и в ту минуту, когда узникам оставалось ждать только смерти, когда народ, сверкая глазами, уже готов был схватиться за ножи, Мантонне воскликнул:
— Цепи долой!
Тотчас самые знатные дамы Неаполя — герцогиня де Пополи, герцогиня де Кассано, герцогиня Фуско, Элеонора Пиментель — устремились к дереву Свободы; под крики «ура!», «браво!», среди всеобщего потрясения и слез они освободили от оков триста пленников, получивших помилование под крики «Пощады!» и тысячу раз повторенные восклицания «Да здравствует Республика!».
В ту же минуту в круг вступили другие дамы со стаканами и с бутылками в руках, и бывшие пленники, протянув к дереву Свободы освобожденные от цепей руки, выпили за здоровье и успех тех, кто сумел их победить и, что еще труднее, кто умел прощать.
Это торжество, как мы сказали, было названо праздником Братства.
Вечером Неаполь был великолепно иллюминирован.
Увы! Это был для столицы последний праздник: на следующий день начался отход французской армии, а затем наступили дни траура.
Последние часы этого великого дня были омрачены печальным событием.
К пяти вечера пришло известие, что герцог Роккаромана, получивший позволение набрать кавалерийский полк, перешел вместе с ним на сторону роялистов.
Часом позднее на ту же площадь Кастелло, где только что освободили пленных и где они сами пили за спасение Республики, явился его брат Николино Караччоло.