Сан Мариона
Шрифт:
Движение же хазар к городу при первом толчке приостановилось. Тревожно заревели испуганные верблюды, запряженные в огромные повозки, заржали кони, вставая на дыбы. Взвихрилась под ветром мглистая пыль. Всадники передовых отрядов соскакивали с коней, падали на колени, простирая руки к небу, взывали к могучему Тенгри. Задние отряды напирали на передние. Возникла давка. Затрещали опрокинутые арбы, послышались разъяренные выкрики возниц, местами вспыхнули ссоры, грозящие вылиться в схватку между отрядами. И тогда в ставке кагана Турксанфа, перекрывая шум и крики, резко и требовательно-звонко пропели трубы, и от ставки во все концы огромного войска поскакали закованные в броню воины-богатыри личной охраны кагана. Исполинские кони в черной чешуйчатой броне, великаны-всадники в черных сплошных доспехах, стоящие во весь рост на стременах, с личным знаком "бешено-неукротимых" - желтый разъяренный леопард, поднявшийся на задние лапы - сверкающим на груди у каждого всадника, производили потрясающее впечатление. В поднятой могучей руке каждый всадник держал желто-голубое знамя с нарисованным посередине красным кругом.
– Тенгри! Тенгри! Тенгри!
– громовыми голосами взывали, проносясь между конными отрядами, исполины из тысячи "бешено-неукротимых". И там, где они появлялись, мгновенно стихали ссоры, крики, восстанавливался порядок. Если разгневается великий воин верхней небесной равнины Тенгри-хан, знак которого - красный круг на желто-голубом знамени - как грозное напоминание проплывал над головами хазар в мглистой пыли, то бесчисленные беды и страдания обрушатся на племена хазар в этой жизни. Но гнев Тенгри-хана не этим страшен. Разгневанный Тенгри может лишить хазар бессмертия, райского блаженства, что ожидает каждого отличившегося воина на верхней небесной равнине. Притихшие воины молча садились на коней, расцепляли колеса арб, поднимали верблюдов, восстанавливали порядок.
Первый порыв ветра стих. Но когда войско снова двинулось к городу, на долину опять налетел ветер, упорно задул, не переставая, засвистал, быстро усиливаясь. Над горами показалась лиловая туча, клубясь, погромыхивая, освещаясь блеском молний, она наползла на долину, смешалась с пылью, поднятой множеством повозок, коней, верблюдов. Стало сумрачно. По потемневшему морю загуляли белопенные волны, с гулом набегая на берег. Полил дождь...
24. ШАХРАБАЗ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
Правитель Дербента находился в обеденном зале, когда началось землетрясение. В угрюмом одиночестве сидел он за столом на византийском стуле, высокая спинка которого была инкрустирована узорами из перламутра. Этот стул вместе с парчовым шатром и другим имуществом был захвачен двенадцать лет назад в лагере бежавшего из-под стен Дербента кагана Турксанфа.
Несколько молчаливых слуг подносили дымящиеся ароматным паром кушанья: залитых янтарным соусом, румяных куропаток на серебряном подносе, сочную баранину в золотистом жирном бульоне, суп из кореньев в фарфоровых судках. Коренья были привезены по заказу купцами из Индии и, по уверениям лекаря Иехуды, могли возвращать старикам юношескую бодрость, а вместе с ней непреходящую чувственную страсть. Появились на столе и хрустящие пончики, и медовые освежающие напитки, и самые различные сладости. Шахрабаз любил покушать.
Он отпробовал от каждого блюда, суп из кореньев, возвращающих молодость, выхлебал весь. Остатки блюд слуги относили наложницам. Насытившись, Шахрабаз откинулся на спинку стула. Рябой слуга торопливо поднес тазик и узкогорлый кувшин с родниковой водой для омовения рук. В дверях обеденного зала появился Мансур, поклонившись, сказал:
– Господин, соглядатай Урсуф хочет сообщить нечто чрезвычайно важное.
– Пусть войдет, - разрешил правитель и, подобрев от сытости, милостиво кивнул робко выглядывавшему из-за спины Мансура лекарю Иехуде, позволяя приблизиться и тому.
Юркий человечек в войлочном высоком колпаке с низким поклоном протянул правителю запечатанный пакет и сказал:
– Господин, купцы, что отплыли из гавани, передали вам...
На пакете была печать ставки Ездигерта Третьего, но без личного знака высочайшего и без подписи визиря. Значит, это донесение осведомителя, присланное как нельзя кстати. Шахрабаз торопливо разорвал пакет. И первое, что ему бросилось в глаза на плотном листке пергамента, было:
"...Ездигерт Третий в беседе с визирем выразился так: мы раздражены и удивлены назойливостью Шахрабаза!.."
Так вот какова благодарность за твои неисчислимые труды, потомок Урнайра! Ну, что ж, ответная благодарность правителя Дербента последует гораздо скорей, чем ослоподобный Ездигерт узнает о появлении под Дербентом хазар! Жребий брошен, как сказал бы Цезарь - величайший из римлян.
И в это время, словно в ответ на мысли Шахрабаза, от гор донесся гул. Вздрогнул от сотрясения земли дворец. Упал на колени лекарь Иехуда. Сбитый новым подземным толчком, рябой слуга от неожиданности выронил кувшинчик с водой. Раздался грохот посуды, упавшей со стола. И все стихло, и в наступившей тишине, перебивая журчание вытекавшей из кувшина воды, послышался мелодичный звон колоколов.
Шахрабаз, усилием воли сдержав желание кинуться вон из дворца, облегченно перевел дух. И, успокоившись, даже повеселел. Звон христианских колоколов - разве это не знак того, что нужно принять решение, угодное христианину Кириллу!
Рябой слуга подбирал с ковров упавшую посуду. Лекарь, опасливо вжав голову в плечи, пятился к выходу, где бесстрастно застыл Мансур. Шахрабаза рассмешило, как крался к дверям Иехуда, испуганно озираясь, но не забывая следить за своим господином, и старик второй раз за последние дни улыбнулся своей мертвой улыбкой. Человечек в остроконечном колпаке незаметно исчез, словно его и не было.
Шахрабаз подошел к окну. Именно в обеденном зале были вставлены в окна разноцветные стекла, которые мечтал увидеть Геро. Когда вечереющее солнце светило в стекла, в зале плавало разноцветное, искрящееся сияние, как бы возникал сказочно-дивный сад, где словно по волшебству вырастали цветы, появлялись замки, а меж радужных колонн струились хрустальные водопады, темнели гроты. Но теперь за окнами было сумрачно, там бушевал ветер и лил дождь. Шахрабаз равнодушно смотрел, как на крепостной стене ежились под струями дождя воины. Чтобы быть правителем, надо чувствовать превосходство над теми, кем правишь, а превосходство несовместимо с жалостью. Поэтому и решение, которое наконец созрело, было принято им с той же легкостью, с какой Шахрабаз, в бытность свою командующим конницей провинции, если этого требовали личные соображения, бросал людей на смерть во славу Персии. Он, обернувшись, подозвал Мансура.
Внешность дворецкого вызывали и страх, и отвращение одновременно. Он был высок, тощ, почти черен, на узком лице выделялся острый нос, подобный клюву, и мрачно горели желтые пронзительные глаза. До Шахрабаза доходили слухи, что Мансур бродит по ночам по дворцу, что его даже встречали в полночь возле башен-дакм, и у него за спиной были огромные черные крылья, а изо рта меж огромных клыков вырывалось пламя. Но Шахрабаз был равнодушен к слухам. Со свойственной ему проницательностью, он догадался, что ограбленный персами, избитый христианами молчаливый Мансур ждет своего часа, и понял, что, если приблизит араба к себе, тот будет самым преданным слугой, в котором всегда нуждается любой правитель. И сейчас он опять порадовался своей дальновидности. Он сказал: