Сан Мариона

Соловьев Александр

Скоро два ряда повозок протянулись от гор до моря, отделив хазарский лагерь от города. Таким образом хазары обезопасили себя от ночной вылазки осажденных. В рядах повозок были оставлены два прохода, через которые уйдут в ночь сотни конных удальцов, искать добычи, тревожить гарнизон. Проходы охраняла стража.

Когда выстроились повозки, хазары спешились, собрали коней в табуны и под усиленной охраной погнали пастись к горам, где еще сохранилась трава. Вблизи от города уже вспыхнули и запылали костры. И стоящим на городской стене воинам было видно, как, подобно темной струящейся реке, шевелился в степи горизонт, там все еще шли войска, и только ночная тьма скрыла от взора защитников чудовищное шевеление.

И опять в черном, промытом дождем небе запылали яркие летние звезды. Но теперь не только на небесной равнине, но и на земной горело бесчисленное множество костров. И при взгляде на освещенную степь душа воина-хазарина наполнялась гордостью: нет на земле силы, могущей сокрушить хазарскую мощь! А когда воин от своего костра поднимал глаза к ночному звездному небу, то гордость в душе

его возрастала: пылающие там огни - не лучшее ли доказательство, что и небесная степь принадлежит хазарам! Какой еще народ может разжечь и на земле и на небе столько костров! "О Тенгри, ты могуч и всесилен, милостив и неподкупен, возле какого же из костров ты дашь местечко и мне, твоему воину, душа которого может в любое время вознестись к своему небесному отцу? Я бился в десятках боев, мое тело земное вместилище души - изранено и обессиленно, но ни один враг не видел моей спины, я никогда не отступал с поля битвы, где бы я ни был - всюду прославлял хазарский дух, утверждал твое господство и достоинство степи мужеством своим насаждал. Нет грехов у меня - никто не слышал из уст моих жалобы на многотрудность похода, никто не обвинит меня в трусости и непослушании начальствующим. Я не прошу милости, но - достойной награды! О Тенгри, к тебе, отцу своему небесному, с восторгом и надеждой склоняюсь". Тысячи и тысячи подобных молитв поднимались сейчас в ночную вышину, уносили к звездам надежды, что земное деяние воина-хазарина непременно будет вознаграждено вечным блаженством у костра небесного, в небесной, благоухающей изобильными травами степи. Прислушивалась к бормотанию бывалых воинов молодежь, загоралась нетерпеливым желанием скорей получить право однажды так же свободно обратиться к небесному отцу - право, которое предоставлял от имени Тенгри совет старших воинов рода или по поручению совета, что делалось сейчас все чаще, начальствующий над тысячей. "Чем скорей получишь ты это право, тем быстрей будешь избавлен от случайной смерти в бою, которой страшится каждый хазарин, особенно в молодости. Случайная смерть - это такой же позор, как если бы воина обвинили в трусости. Нет ничего страшнее, чем погибнуть, не убив ни одного врага, не совершив ни одного подвига, ибо никто не вспомнит о тебе, не прославит тебя певец в песне на земле, и там, на небесной равнине, ты будешь вечно скитаться во мраке и холоде, одинокий, уподобленный искалеченному шакалу, будешь издали наблюдать, как блаженствуют за чашкой жирного кумыса в тепле костра воины, обретшие славу при жизни, и не останется тебе даже запаха весенней степи, ибо будешь обречен ты вдыхать только вонь гниющих отбросов". Так говорили шаманы, вознося благодарения великому Тенгри-хану, прославляя его могущество на вечерних жертвоприношениях. И почтительно внимали им воины племен акациров, берсил, сарагур, савир, авар, кутригур, утигур - собранных сейчас вместе в единое войско. И еще говорили шаманы: "Воины, совершившие подвиги, а стало быть, обретшие право вознести вечернюю молитву Тенгри, могут наслаждаться и при земной жизни, им не возбраняется отнимать у врагов и оставлять себе в качестве добычи все, что доставляет радость душе и телу хазарина..." И кипела юная кровь савир, утигур, авар; хватались в нетерпении за мечи акациры, берсилы, сарагуры. И в мечтах, вожделениях, грезах как-то забывалось, что уже и земные наслаждения среди хазар распределяются неодинаково, что двадцать простых воинов могут иметь одну повозку для добычи и сотник - одну, но тысячник четыре, а темник [темник - (тюрк.) начальствующий над десятью тысячами воинов] двадцать, что лучшая и большая доля добычи - драгоценные камни, золотые украшения, парча, ковры, самые юные и красивые пленницы, лучшие явства - идет в первую очередь кагану, потом темникам, тысячникам, сотникам, десятникам, а простому воину достается только двадцатая часть того, что добудут двадцать воинов, что останется после выделения доли начальствующих во имя и от имени могущественного Тенгри. Возле какого же из костров сядешь ты, простой утигур или савир? Какую чашку кумыса получишь ты у небесного костра, авар?

Но шаманы разжигали кровь слушателям, вселяли надежды, им верили, и они не лгали, ибо не считается ложью то, что ведет к славе и благополучию Хазарии.

В полной темноте на пологих травянистых склонах предгорных увалов паслись бесчисленные табуны коренастых и злых хазарских коней, отдыхающих от седла и всадника. Казалось, густо шевелился, дышал, всхрапывал сам мрак. Ночной воздух был насыщен свежими запахами трав, смешанным с едкими запахами конского пота. На обдуваемых возвышенностях, завернувшись в овчинные тулупы, спокойно полеживали хазары, охраняющие табуны, вглядываясь в темноту рысьими глазами. Со всех сторон доносились пофыркивание, хруст срываемой травы, изредка злые обиженные взвизги лошадей, тяжкие удары копыт по туловищу. Хазарский конь никогда не подпустит к себе человека с чужим запахом, подкрадывающемуся чужаку он раздробит копытом череп, прокусит плечо, сшибет с ног ударом груди, тревожным ржанием собьет табун в единое целое, и кони, всхрапывая, окружат опасное место и до прихода своих будут вскачь носится по сужающемуся кругу, не выпуская чужака, и горе тому, кто в ночное время имел несчастье оказаться вблизи хазарского табуна. Поэтому и были спокойны сторожа: их надежнее сторожевых собак охраняли собственные лошади.

А внизу, в долине, глухо шумело неоглядное, озаренное огнями становище. Бывалые воины, иные обнаженные по пояс, иные в одних холстинных рубахах, заскорузлых от грязи и пота, после вознесения молитв чинили у костров сбрую, осматривали оружие, поджаривали на огне кусочки вяленого мяса, вели беспечные нескончаемые беседы. Рядом с ними на тех же войлочных кошмах лежали щиты, копья, шлемы, луки, боевые палицы, окованные железными пластинками с острыми шипами - оружие каждого владельца отдельно. Молодые хазары, для которых этот поход был первым в их жизни, не сидели на месте, как опытные, расслабленно отдыхающие и душой и телом воины, а бродили по становищу от костра к костру, слушая молитвы, воспоминания, жадно впитывая впечатления новой для них походной жизни, о которой они мечтали едва ли не с того времени, когда матери качали их в кожаных зыбках, подвешенных на крюках в зимних, утепленных войлоком юртах. Суровые лица коренастых мужчин, сдержанные разговоры, отсветы костра на оружии, запахи поджариваемой конины умиляли пониманием, что и ты наконец принадлежишь к могучему закаленному братству, пьянила мысль, что и ты можешь присесть у костра, возле которого сейчас сидит прославленный рубака, разомлевший и жмурящийся в тепле, и по его каменно-неподвижному смуглому лицу и груди, испещренной чудовищными шрамами, бродят отсветы огненных полыханий, словно сполохи давних пожарищ.

И бродит вдоль костров юный хазарин, хмельной и счастливый, так и не сняв с локтя деревянный, обитый железными полосами щит, с головы - толстый войлочный колпак, похожий на горшок, набитый с боков и сверху плотной перевитой паклей, не скинув кожаной рубахи, прошитой на груди и спине несколькими слоями кожи - той жалкой воинской сбруи, которую выделила ему семья или род в счет будущей добычи и которой юнец пока еще гордится безмерно, ибо она приобщила молодого хазарина к братству воинов. Он еще не знает, что в первой же схватке несколькими страшными ударами меча разрубят его деревянный щит, иссекут в кожаные полосы рубаху, и останется он один на один, незащищенный перед беспощадным албаном в стальной кольчуге, сверкающей на груди пластинчатой броней, и не рубящий, а колющий удар пронзит худую незащищенную шею, сбросит юнца со злого верткого конька, который бешено пронесет мертвого хозяина по степи, по влажной росистой траве, запутавшегося в стремени и висящего вниз головой, и долго будет мертвая почернелая голова подскакивать на камнях, биться о сухую солончаковую глину. Всему свое время.

Могучий Тенгри-хан, предок хазар, добр и снисходителен к своим детям, свершающим по земле свой путь-поход, ибо он сам - великий воин. Лишь бы руки хазарина крепко держали меч и поводья, лишь бы душа его была бесстрашна, а уста его не забыли б произнести в трудное для него время: "О отец небесный, тебе вверяюсь!" Возносить благодарения и надежды великому Тенгри лучше вечером, отдохнув и насытившись, утром и днем в спешке некогда, да и неизвестно, останешься ли ты жив до вечернего отдыха. Но показывать снисходительному божеству, что сильны его дети, что ловки и крепки руки воинов, надо каждый день, дабы Тенги не отвернулся от хазар, заподозрив их в слабости. И если не было битвы или протекла слишком скоротечная схватка, по мнению шаманов не удовлетворившая великого небесного воина, а только разгорячившая его, то крепость хазарского меча должны показать шаманы и все желающие в военной игре. А вчера и сегодня было единственно движение, движение и безуспешная скачка за отступающим албанскими заставами.

Поэтому сейчас на широкой утоптанной площадке возле большого костра, в котором шипели и брызгали жиром, сгорая, куски мяса молодого, нарочно откормленного жеребца, несколько пар шаманов то кружились, то отступали, то наступали, изображая бой на мечах. Лоснились потные лица, со свистом вырывалось из вздымающихся грудей дыхание, мелькали смуглые босые ноги в узких холщовых штанах, едва достигающих колен. Сражались шаманы, разыгрывая известную драму, дающую выход яростным человеческим страстям.

Толпа кривоногих возбужденных зрителей плотным кольцом окружила площадку, подбадривая сражающихся:

– Ою-ю Зурган, коли, коли...

– Эй, Бачо, защищайся, не спи на ходу!

– Сверху, сверху прикройся щитом! Колондай!

И сражающиеся и наблюдатели тяжело дышали, по лицам тех и других градом катился пот, пахло жареным мясом, вонючим человеческим потом, запревшей на чьем-то голом теле мокрой овчиной и запахом молодой полыни, наносимым редкими дуновениями ветра из глубины долины, из мест, где еще остались островки невытоптанной травы.

– Арр-ха! Арр-ха!
– изредка выкрикивали шаманы боевой клич хазар.

– Арр-ха!
– дружно вопили зрители, потея и еще более возбуждаясь. И только грузный толстый тысячник и почтительно окружившие его несколько сотников, сидящие на расстеленных кошмах, наблюдали за боем с надменно-неподвижными лицами, помня о своем высоком положении. Отгороженные от простых воинов невидимой стеной превосходства, сидя на земле, они, казалось, парили в воздухе, ибо их видели все, а они никого. Чем меньше радостей, тем дороже каждая!..

Чем скуднее выбор развлечений, тем с большей охотой предаются им, тем азартнее и страстнее кипение души. Вечерний отдых - время развлечений. Кряхтя, раздавливая крепкими ногами молодую траву, боролись возле костров прославленные силачи. Победителя ждало дымящееся в глиняном горшке сочное баранье мясо. Десяток воинов, собравшихся в кружок возле другого костра, по очереди ломали бараний мосол, а в центре кружка на войлочной подкладке лежал кожаный мешок, наполненный скисшим молоком, и стопка серебряных дирхемов. Азартом и вожделением горели глаза. Кто возьмет награду?! Играли в кости на деньги, со стоном и приговорами метали на кошму, отступая на десять шагов, дирхем к дирхему, сопя и раскорячась, ползали, стукаясь лбами, с колен наблюдая, как метнувший, с неимоверным усилием вытягивая грязные пальцы, пытается растопыренной пятерней соединить два лежащих недалеко друг от друга дирхема, потому что на кости очередного метнувшего оказалось всего лишь одно изображение всадника.