Санаторий «Седьмое небо»

…я почти достиг моего неба. Небо других я ни во что не ставлю и о нем не хлопочу.

Эмили Бронте «Грозовой перевал»

…я отметила про себя одну из возможностей, которое дает небо. У меня появилось право выбора, и я предпочла сохранить в сердце нашу семью целиком.

Элис Сиболд «Милые кости»

Кто видит в небе ангелов, не видит в небе птиц.

Ф.А. Искандер «Стоянка человека»

Солнце, отражавшееся в больших и грустных глазах Чинчи, напоминало последний тлеющий уголек на груде золы в очаге – алая искорка на макушке горы Белалакаи, торчащей из пелены сиреневых облаков на горизонте. Хибла залюбовалась видом, забыв даже, что собиралась отругать упрямого ишака, вновь остановившегося посреди дороги. В глазах его, обычно темно-карих и непроницаемых, вдруг появилась глубина, и они стали в точности как две золотисто-рыжие

горные долины внизу под обрывом. Когда-то давно у Хиблы тоже были такие глаза – в смысле, не как у осла, а изменчивые, преображающиеся при солнечном свете или в отблесках пламени, делаясь из темных янтарными. Тогда ее имя – Хибла – ей очень шло. На абхазском языке это значит «златоокая». Ее ныне покойный муж, Мшвагу, за глаза ее и полюбил – всегда говорил ей об этом. Даже в последние годы – будто не замечая, что их цвет давно поблек, как у побитой морозом травы. Он всегда называл ее «хучы» – маленькая. Муж был старше почти на три десятка лет, и сегодня ему бы исполнилось семьдесят девять – для абхазов не такой уж преклонный возраст. В поселке было много стариков, которым давно перевалило за сотню, и они перестали отсчитывать года. Поэтому, по абхазским меркам, Мшвагу был бы еще не стар. Но, наверное, так было угодно Богу, чтобы он, выросший в этих горах и способный пройти по краю пропасти с закрытыми глазами, оступился однажды и полетел вниз, нелепо болтая в воздухе руками и ногами и стремительно уменьшаясь прямо на глазах. Когда Хибла разглядела его распростертое на дне ущелья тело, оно показалось ей не больше швейной булавки. Она не спрыгнула тогда вслед за ним только из-за Энвера, их единственного сына, о котором оба мечтали долгие годы и не могли нарадоваться, когда он появился. Хибле тогда уже исполнилось тридцать, и она боялась, что Бог так и не пошлет им ребенка. Энвер родился слабым, и они с мужем по очереди носили его на руках, боясь оставить даже на секунду – им казалось, что родительские объятия помогают крохе бороться за жизнь, придают сил. Наверное, так оно и было, потому что Энвер креп день ото дня, и страх потерять его постепенно улетучился окончательно, уступив место безграничной радости, заполнившей их души. К десяти годам сын стал крепким и шустрым мальчуганом, не по годам сообразительным и очень храбрым. Весь пошел в отца. Голыми руками ловил ядовитых змей и умел скакать на лошади, стоя на ее спине и раскинув в стороны руки – как настоящий джигит.

Счастье, длившееся десять лет, внезапно закончилось с исчезновением сына. Хибле показалось, что дневной свет померк перед глазами в тот момент, когда двое мальчишек вихрем ворвались в ее жилище с воплями: «Чудовище утащило Энвера в пещеру!» Смысл их сбивчивого рассказа с трудом достиг ее сознания – оказалось, дети собирали дикий фундук в лесу, когда начался ливень, и в поисках укрытия наткнулись на пещеру, которую тут же решили исследовать. Энвер, как всегда самый первый в подобных делах, отправился вперед и вдруг закричал им, что кто-то схватил его. Мальчишки, конечно, убежали в страхе. Никто не осмелился броситься на помощь в глубь пещеры, затопленной непроглядным мраком, шепчущим, шуршащим и поскрипывающим голосами невидимых и наверняка недобрых существ.

Узнав о случившемся, Мшвагу вместе с другими мужчинами отправился на поиски сына и обследовал все пещеры и трещины в скалах в той местности, но тщетно. Энвер бесследно исчез.

Поиски продолжались несколько дней, и, в конце концов, люди потеряли надежду найти его живым. Но не Мшвагу и Хибла. Вдвоем они продолжали бродить по горам, заглядывая под каждый валун, куст или дерево, спускаясь в ущелья, забираясь в темные расщелины, и, срывая голос до хрипоты, звали сына, но в ответ слышали только эхо. Они перестали есть и спать, проводя бессонные ночи в тягостном ожидании рассвета, чтобы вновь отправиться на поиски. Наверное, от усталости и горя Мшвагу стал неосторожен и сорвался с обрыва, нелепо оступившись и потеряв равновесие. Если бы не Энвер, Хибла тоже бы умерла. Но она верила – сын жив. Материнское сердце не могло обмануть. Она верила уже целых десять лет, продолжая поиски с каждым новым рассветом. Люди, жалея ее, приносили в ее апацху еду – сыр, лепешки, фрукты и мед, и Хибла была им бесконечно благодарна за это, ведь иначе она давно уже умерла бы с голоду. Возвращаясь домой вместе с уходящим за море солнцем, Хибла всегда находила свежую пищу на столе, что-то съедала, не выбирая, и падала в изнеможении на сундук, прикрытый шерстяным покрывалом – уже не в силах была забраться на нары, закрепленные в стене из плетеного орешника. Эту апацху Мшвагу выстроил сам, так, как строили его предки еще тысячу лет назад. Как и положено древней традиции, заботливо выложил в центре каменный очаг, согревающий их в холодную погоду, расположил вокруг собственноручно сколоченные из тиса скамейки, на которых они вместе сидели вечерами, глядя на огонь и беседуя о чем-нибудь житейском. Шли годы, времена менялись, и в поселке начали появляться более современные постройки. Хибла намекала мужу, что неплохо бы им тоже перебраться в добротное жилье, в каменный дом, с настоящей ванной комнатой и уютными спальнями. После войны все грузины уехали из поселка, оставив двух- и трехэтажные дворцы с колоннами, балконами и всей обстановкой, и можно было бы занять один из них, ведь старые хозяева вряд ли вернутся. На это Мшвагу впервые в жизни нагрубил ей, обозвав глупой женщиной. «Ты хочешь пойти жить в дом врага?!» – когда он выкрикнул это, потемнев от гнева, Хибла даже испугалась и больше о смене жилья не заговаривала. А теперь ей было все равно. Теперь она жила лишь ради поисков пропавшего сына, зная, что пока жива, не прекратит их. От каждодневных горных походов она высохла, как старое дерево, да еще начала болеть нога. Наверное, соседи заметили ее хромоту и однажды привели к входу в ее апацху этого упрямого ишака Чинчу, который теперь стоял перед ней на узкой горной тропинке, сияя большими золотисто-коричневыми глазами, и не

желал двигаться с места.

– Ленивый хитрец! – рассерженно крикнула Хибла. – Может быть, ты думаешь, что я понесу тебя на себе?!

Осел невозмутимо моргнул, вздернул верхнюю губу, обнажив крупные зубы, и выдал истошное: «И-и… – а-а-а!!!», понесшееся над обрывом к соседним горам.

– И зачем я только таскаю тебя за собой? Одна уже добралась бы до места! – Хибла потрясла сухим кулачком перед ослиной мордой. – Шагай, тебе говорю! Или вот сейчас возьму хворостину и пройдусь ей по твоим жирным бокам!

Чинча закивал головой, будто согласился выполнить требование хозяйки. Хибла взобралась на него верхом, и тот, вздохнув, побрел дальше, звонко стуча копытами по каменистой тропе.

– Хитрец и трусишка! – проворчала она, ритмично постукивая пятками по его округлым бокам. – Думаешь, мне нравится тебя ругать? А как быть, если ты по-другому не понимаешь?! И почему все ослы такие упрямые? – последние слова прозвучали вполне миролюбиво, и она даже почесала Чинче за ушами.

Солнце поднялось над пиком Белалакаи, озаряя его рассветным сиянием. Ветер разогнал облака в стороны, и гора показала свой полосатый бок – белая кварцевая лента многократно опоясывала его, искрясь в утренних лучах. Там, где высилась Белалакая, уже начиналась территория российской Кабардино-Балкарии. Хибла никогда не бывала на российской стороне, хотя по рассказам местных знала, что по этой тропе можно было пройти не только туда, но и в Азербайджан, и в Чечню, минуя пограничный контроль. Она слышала рассказы о том, что в тех краях жизнь была более сытая, но знала, что Мшвагу, коренной абхазец, никогда не покинет свою маленькую родину. Он считал, что места прекрасней, чем Абхазия, нет на всей Земле. Хибла была с ним, в общем-то, согласна, но про себя иногда думала, что в цивилизованном обществе жить было бы интереснее, хотя никогда не высказывала вслух таких мыслей.

Хибла часто вспоминала несколько месяцев за год до замужества, проведенные в советском санатории – огромном каменном дворце, окруженном роскошным парком с фонтанами и скульптурами. Там она была безмерно счастлива, не переставая восторгаться великолепием убранства, вежливыми улыбчивыми коллегами и особенно – одеждой, которую выдали ей совершенно бесплатно: белоснежным воздушным халатом длиной чуть ниже колен и бежевыми туфлями на квадратных каблуках. До этого ей всю жизнь приходилось наряжаться в черное, и единственным украшением ее невзрачного платья был переданный ей по наследству от матери широкий пояс с золотой вышивкой. Пояс считался семейной реликвией, и надевать его разрешалось лишь по праздникам, а в остальное время он просто лежал в сундуке.

После окончания сухумского медучилища в девятнадцать лет Хибла получила работу санитарки в санатории с красивым названием «Седьмое небо» и очутилась в совершенно другом мире, прекраснее которого не знала. Проследовав впервые сквозь вычурные металлические ворота и очутившись по ту сторону высокой бетонной стены перед великолепным дворцом, утопающим в пальмах и магнолиях, Хибла с открытым ртом замерла на ступенях широкой каменной лестницы, ведущей вверх, к парадному входу. Увиденное казалось ей невероятным, словно возникло из сказки о богатом падишахе – из мраморных фонтанов били струи воды, сверкая на солнце ярче алмазов, извилистые бетонные дорожки, разбегающиеся по обеим сторонам парка, манили пройтись под сенью раскидистых кедров и эвкалиптов, разнообразные скульптуры, белеющие в зелени повсюду, будто специально появились здесь, чтобы поприветствовать новую гостью – спортсмены и спортсменки, застывшие в стремительном порыве какого-нибудь движения, мальчишки и девчонки в пионерских пилотках с горнами, изогнувшиеся в прыжке дельфины, расправившие крылья альбатросы – фигуры на высоких постаментах придавали парку музейный шик. Хибла оробела от невиданной роскоши. Даже Сухум, потрясший ее высокими зданиями и широкими улицами, померк по сравнению с увиденным здесь. Внезапно она остро почувствовала какой-то невероятный восторг, будто до этого она скиталась в поисках какого-нибудь приюта и теперь неожиданно обрела то, чего ей давно и мучительно не хватало. Атмосфера изысканности и спокойствия идеально совпала с ее внутренним душевным состоянием. Словно две отдельные мелодии, соединившись, гармонично дополнили друг друга.

Хибла представляла себя царицей, прогуливаясь по просторным, залитым солнцем, холлам с колоннами, стуча каблуками по разноцветной блестящей плитке, выложенной причудливыми узорами и даже картинами, на которых были изображены счастливые улыбающиеся детские лица. Правда, позже она заметила, что настоящие дети, находящиеся на лечении, выглядели не так жизнерадостно – бледные, болезненные, с потухшими глазами и почти все почему-то лысые. Это были больные дети, вызывающие острую жалость, и она старалась сделать для них все, что было в ее силах – дарила им тепло, ласку и улыбки, считая это своей основной задачей.

Их было очень много. Сотни ребятишек, отмеченных печатью смерти. Почти каждый день кто-нибудь из них умирал. Хибла услышала однажды разговор двух докторов, проходивших по коридору в тот момент, когда она мыла пол. «Они умирают, и мы абсолютно ничем не можем им помочь!» – сказал один из мужчин, пожилой и очень сутулый. «Да… А они спрашивают, когда их выпишут, просятся домой. Приходится врать. Так тяжело смотреть им в глаза», – ответил второй, с виду намного моложе, но с глазами старика. Сердце Хиблы сжалось в тот момент. «Что же за хворь такая на них свалилась?» – подумала она и как-то спросила об этом у одной из санитарок, ответственной за другой этаж. «Да они же из Чернобыля, из самого пекла! Конечно, не жильцы. Помирать их сюда привезли», – ответила та, махнув рукой, будто говорила о чем-то само собой разумеющемся, и, показывая, что разговор окончен, энергично задвигала шваброй из стороны в сторону. Хибла ничего не поняла, а узнать больше не получилось – на беседы времени не было, объем работы был большой. Но на всю жизнь запомнила, что Чернобыль – это какое-то «пекло», и представляла его себе примерно так же, как и ад – тьма, жар и демоны повсюду.