Сандаловое дерево
Шрифт:
— А что это за камни? — спросил Билли.
— Ну, Цыпленок… — Как объяснить ребенку, что такое смерть? — Когда люди умирают, мы их хороним и ставим памятные камни с их именами. Эти камни помогают нам не забывать их.
— Здесь лежат люди? — изумился Билли.
— Только тела. — Я наклонилась и погладила его по спине. — Они ничего не чувствуют. То, что делает людей живыми, тем, кто они есть, уходит, когда они умирают.
— Куда уходит?
— Не знаю, милый. Разные люди представляют это по-разному.
Билли задумался, потом спросил:
— Почему людям надо умирать?
— Просто так надо.
— А они возвращаются?
— Боюсь, что нет.
— Вы с папой тоже умрете?
Ох, мальчик мой.
— Еще не скоро.
— Я не хочу, чтобы вы умирали. — У него предательски задрожал подбородок.
— Эй, никто же не умирает. — Я крепко его обняла. — И Спайк не умрет.
— Хорошо. — Малыш потерся щекой о пушистую мордочку. — Я люблю Спайка.
— Знаю. Он будет с тобой всегда.
Билли прижался губами к мягкому уху Спайка и шепотом передал другу благую весть о его бессмертии.
Мы бродили по заброшенному кладбищу, пока не наткнулись на небольшое гранитное надгробие, увидев которое, я остановилась и удивленно моргнула.
Но как же так? Адела ведь не поехала с подругой в Индию — все ее письма пришли из Англии. И вскоре после отъезда Фелисити здесь началось восстание сипаев. Я осмотрела другие надгробия и, не найдя могилы Фелисити, вернулась к надгробию Аделы. Еще раз прочла надпись. Что могло заставить молодую женщину приехать в охваченную восстанием страну?
Глава 11
1854–1855
Отдали концы. «Камбрия» качнулась, отвалилась от пирса, и шумная толпа провожающих подалась вперед, увлекая с собой Аделу и Кейтлин, заглушая восторженными криками поющих миссионеров. Вскоре фигурки на пристани уменьшились, превратились в крошечные пятнышки, и босоногие ласкары в красных тюрбанах полезли по канатам, словно исполняя какой-то цирковой номер.
Фелисити прошла в столовую и села на вращающийся стул. Неподалеку толстая айя укачивала ребенка. Фелисити подумала о Ясмин, расставание с которой так тяжело переживала когда-то. Теперь, покидая Англию, она испытывала двойственные чувства, и сожаление из-за разлуки с Аделой было лишь частью общего ощущения утраты. Ребенок на полу похлопывал айю ладошкой по пухлой щеке и играл золотыми кольцами в ее ушах. Тяжело ворочаясь, корабль уходил по реке в море.
В Гибралтаре, сидя в тряской коляске, Фелисити долго ехала по запутанному лабиринту обнесенных высокими стенами улочек, мимо испанского рынка, где все покупали финики и гранаты, потом прошлась по песчаному берегу у подножия серого массива Скалы. Она гуляла между розами и вербенами Садов Аламеды, пила крепкий черный кофе на бульваре. И там же отправила свое первое письмо.
Гибралтар, 1854
Милая Адела,
Моя соседка по каюте, мисс Стич, направляется в Индию, чтобы выйти замуж за военного, с которым когда-то познакомилась. Она, в общем-то, неплохая, если бы не ее непоколебимая нравственность и навязчивая аккуратность. Голосом умирающей она просит меня позаботиться о том, чтобы мои личные вещи находились всегда на моей половине каюты, и спрашивает, не могла бы я предоставлять ей каюту на один час каждое утро, дабы она могла посвятить этот час своим уединенным молитвам. Глядя на нее, начинаешь думать, что стоило бы предупредить жениха.
И конечно, тут весь Рыболовецкий Флот — озабоченные и не такие уж юные особы, представляющие себе песчаный берег, окаймленный кокосовыми пальмами и заполненный соответствующими пейзажу мужчинами. Бедняжки. Есть еще горячий молодой махараджа — совершенный красавец — с великолепным произношением, у него, по слухам, где-то в самых недрах нашего корабля скрыта целая армия слуг, которые крахмалят ему воротнички и готовят его любимые блюда. «Рыбачки» удостаивают его разве что легким кивком. А вот мне кажется, что быть женой махараджи — его махарани — куда интереснее, чем прожить жизнь мемсаиб, как моя мать, которая тратит все силы на оборону от подступающей со всех сторон Индии.
Самая представительная пассажирка на нашем корабле — жена военного, бурра мем. Из всей здешней компании она замужем за офицером самого высокого звания. Жены офицеров более низкого ранга относятся к ней с большим почтением. Высокая, плотная, с завитыми волосами серо-стального цвета и начальственной осанкой. Где бы она ни расположилась, вокруг нее сразу создается особое, напитанное священным трепетом пространство, а остальные жены офицеров кружат возле нее, словно придворные дамы вокруг королевы. И она, их повелительница, воспринимает это как должное.
Как-то однажды в помещении перед ванной комнатой, где я стояла, ожидая своей очереди у двери, она стала так, чтобы оказаться впереди меня, рассчитывая на услужливое «После вас, мадам» с моей стороны. Но я ловко преградила ей дорогу, с милой улыбкой сделав шаг в сторону. Когда из ванной вышла женщина, я одарила бурра мем любезным кивком, проскользнула и закрыла дверь перед ее грозным и озадаченным лицом. Подобно Фанни, я посчитала это долгом перед собой, отчего освежающий душ стал намного приятнее.
Все говорит о том, что путешествие обещает быть занятным. Я снова напишу, когда мы будем в Александрии и Коломбо. Как мне не хватает тебя.
Александрия, 1854
Милая Адела!
Мне немного нездоровится. Тут есть группка лунатиков, обуреваемых желанием облагодетельствовать весь мир и раздающих советы людям, если те даже и не просят их. Себя они называют «бывалыми». Они-то и посоветовали мне есть побольше мяса, дабы укрепить себя для путешествия, что я и выполнила, вопреки собственному внутреннему голосу. Глупо с моей стороны, но они умеют так убедительно все разъяснить, что всякому покажется, будто они знают, о чем говорят. В какой-то момент мне сделалось настолько нехорошо — чему поспособствовала и невыносимая духота, — что я залегла в свой гамак в одной нижней сорочке, гадая, смогу сама сойти на берег в Калькутте или меня придется нести.
В путешествиях, подобных нашему, где главное — добраться от одного пункта до другого живым, есть лишь две достойные описания темы: люди на борту и погода. Я уже упоминала Рыболовецкий Флот, мисс Стич и бурра мем, но писать о погоде гораздо интереснее. Пассажиры могут повлиять лишь на наше душевное состояние, погода же способна и убить. Для этого у нее много способов, но, в сущности, все сводится вот к чему: ее слишком много или слишком мало. Мы испытали на себе как то, так и другое.
На прошлой неделе довелось пережить шторм, очень меня испугавший и потрясший. Он застал нас врасплох, когда после полудня все, кто еще не позеленел от морской болезни, прогуливались по палубе, радуясь возможности покинуть наши тесные каюты. Вначале море набухло, и по нему, неся чудные белые гребешки, прошла зыбь. Освежающе-холодные брызги взметнулись до палубы. Небо постепенно потемнело, и пошел дождь. Многие из пассажиров заспешили вниз, а я раскрыла парасоль, зная, что от хлещущего косого дождя она не защитит, но желая насладиться ощущением освежающих струй на лице. Я была в тот миг свободной женщиной и могла стоять под дождем, если мне того хотелось.
Первый приступ страха охватил меня, когда волны стали расти, превращаясь в морских чудовищ, каждое из которых оказывалось больше предыдущего. Они закрыли практически все небо. Парасоль вырвалась у меня из рук, и я лишь наблюдала, как она, крутясь, унеслась в серую мглу дождя. Я забралась в огромную бухту каната и держалась за нее, пока наше судно взлетало по высоченной волне. Потом мы устремились вниз, и я пронзительно вскрикнула, наполовину от страха, наполовину от захватившего меня чувства какой-то дикой радости. Палубный матрос, тянувший за собой толстый канат, увидел меня и проорал: «Вниз!» Я помедлила секунду, поражаясь мужеству человека, который снова и снова выходит в рейс, зная обо всех опасностях его. Матрос бросил на меня сердитый взгляд и снова что-то прокричал, но голос его потонул в завывании ветра.
По пути вниз меня швыряло из стороны в сторону, так что все тело теперь в синяках. В каюте мисс Стич, с выпученными от страха глазами, пыталась завернуть края своего гамака, дабы укрыться в защитном коконе. После нескольких неудачных попыток
Стараясь успокоиться, я напоминала себе, что сотни, если не тысячи англичанок прошли этот путь до меня, а потом, открыв мою тайную языческую душу, воззвала к Нептуну, прося о заступничестве. Когда все кончилось, я почувствовала, что морские боги приняли нас и отныне будут оберегать до конца путешествия. Побитая и дрожащая, но переполненная почти невыносимым ощущением жизни, я умыла лицо, втайне надеясь, что шторм еще придет.
Двумя неделями позже мы пострадали от другой крайности погоды — безветрия. Корабль замер на гладкой как стекло воде, паруса беспомощно обвисли в застывшем воздухе. Наши матросы, выполняя свою работу, нервно переглядывались. На пассажиров они смотрели так, словно это мы принесли несчастье. Мисс Стич молилась, «рыбачки» сидели тесными группками и перешептывались, а бурра мем свирепо взирала на небеса, словно требуя от них немедленно послать шквал ветра.
В пятую ночь полнейшего штиля я, засыпая, уже задавалась вопросом, не станет ли наша «Камбрия», а вместе с нею и все мы, еще одной загадкой, историей о таинственном исчезновении в морских просторах. Но на следующее утро я проснулась от знакомого покачивания гамака. Мы с мисс Стич обменялись осторожными улыбками и потянулись на палубу, дабы увидеть, как крепкий ветер наполняет паруса. Мы смеялись и хлопали в ладоши, и даже самые суровые палубные матросы присоединили свой голос к задорной песне, с которой их товарищи взялись за дело. Люди оставались в приподнятом настроении до тех пор, пока море не стало слишком беспокойным, и все, кроме «бывалых», вернулись в свои каюты — страдать в уединении.
Одним тихим вечером я, выйдя на палубу, увидела Александрию — яркую и оживленную, с переливавшимся огнями египетским базаром и доносившейся от игорных домов веселой музыкой. Увы, мне пришлось остаться на борту — поправить желудок ямайским имбирем. Думаю, я потеряла не меньше четырнадцати фунтов, и платье просто болталось на моих костях. Ох уж эти «бывалые»!
Далее нам предстоит сухопутное путешествие, к другому кораблю, который доставит нас в Калькутту. «Бывалые» рассказали о теплых водах Индийского океана, кишащих фантастическими тварями, — как мне представляется, это и есть двор самого морского царя Нептуна. Они описывали серебряных рыб, стремительно проносящихся по воздуху над самой водой, китов и резвых дельфинов, сопровождающих судно наподобие почетного эскорта. Мне уже не терпится увидеть это все своими глазами!
Это письмо я отошлю с «бывалыми», когда они соберутся на берег — выпить и развлечься. И почему только их не берет никакая зараза?
Калькутта, 1855
Милая Адела!
После почти трех месяцев, проведенных нами в море, появились морские чайки, указывающие на близость земли, и вот к закату стали видны деревни и кокосовые пальмы на берегах Цейлона. В Коломбо нас окружило множество лодок, с которых здесь продают кокосы и бананы. Наши матросы кричали: «Вы только посмотрите! Слетелись, как пчелы на горшок с медом!» Команда опускала корзины с монетами за борт, а потом поднимала их назад, полные тропических фруктов. Маленькие загорелые мальчишки ныряли за монетами, которые мы кидали за борт, а потом выныривали, зажав их в зубах.
Запахом Индии повеяло в воздухе, я стала оживать и вот уже тащу стулья, расставляю их для пожилых леди, подхватываю круглолицых белых малышей из рук их смуглых нянь и танцую с ними по палубе, напевая «Леди из Кемптауна». Тра-ля-ля…
Некоторое время спустя, после Мадраса, мы наконец проскользнули в широкое, бурое устье реки Хугли — ворота в Индию. Корабль замедлил ход и, вздрогнув, остановился. Нам сказали, что здесь мы останемся до утреннего прилива. В наступившей темноте мы прислушивались к журчанию реки и шуму тропического ветра, задувавшего со стороны джунглей. Я слышала рассказы о знаменитых зыбучих песках Хугли, затянувших в себя не один корабль. Странная мысль посетила меня — будто злобные духи, противостоящие британскому Раджу, таятся где-то там, словно пауки в своей паутине, поджидая всякого британца, который подойдет слишком близко.
Но утренний прилив понес нас дальше, и мы в конце концов добрались до Калькутты. Яркая пестрая толпа на пристани приветствовала нас, несколько степенных европейцев в пробковых шлемах виднелись там и сям среди толпы, словно шампиньоны в поле экзотических цветов. В буйной, вибрирующей атмосфере Индии европейцы напоминают блеклые акварели. Мое сердце при первом же взгляде на эту пышную и бурно кипящую толпу как будто подпрыгнуло. Я вспомнила этот особый аромат, смесь специй, горящего коровьего навоза и гнили. Может быть, полюбить это дано лишь тому, кто для него рожден.
Стоило мне коснуться ногой земли, как колени мои подогнулись, будто я снова старалась сохранить равновесие на раскачивающейся палубе. Некоторое время меня еще пошатывало, я не могла сориентироваться, но потом мне удалось отыскать мать, которая ожидала с паланкином, чтобы отвезти домой. Я забралась внутрь, взмахнув юбками, у которых, лая и поскуливая, кружились желтые шелудивые собаки. Я и забыла, что в Индии полно бродячих псов, собак-парий; хорошая охотничья собака здесь большая редкость.
Стоило мне устроиться в паланкине, как мать задернула занавески и пристегнула их внизу. Та Калькутта, в которой мне предстоит жить, устроена на английский манер, обособлена и величественна, в ней свои палладийские виллы, сады под сенью пальм и толпы домашней прислуги в тюрбанах. Я буду жить, укрывшись в этом воссозданном здесь уголке Англии, до тех пор, пока мы не сбежим от всего этого в горы. Так жаль, что здесь нет тебя.
Адела отложила письмо и посмотрела на Кейтлин:
— Как интересно, правда? Я написала в Калькутту, так что по приезде ее уже будут ожидать письма. Хотя, конечно, мне и писать особенно не о чем. У нас ведь ничего столь же чудесного не происходит.
— Чудесного? — Кейтлин подняла бровь. — По-моему, это все так страшно.
— Пожалуй, да. И все же… — Адела вздохнула. — Думаю, уезжать легче, чем оставаться.
Кейтлин принялась раскладывать одежду хозяйки.
— Вам пора одеваться. Тот молодой джентльмен, которого ваша матушка пригласила на обед, скоро прибудет.
Адела посмотрела на платье в руках Кейтлин — из красновато-коричневого шелка, с широкими, сужающимися книзу рукавами.
— Меня уже воротит от этого бессмысленного маскарада.
Кейтлин расстелила платье на кровати и положила рядом корсет с пластинами из китового уса.
— Поторопитесь, дорогуша. Есть вещи похуже обеда, даже если вы так не думаете. — Она поднесла к камину хлопчатобумажную сорочку и, подержав перед огнем, повернулась к Аделе: — Чем скорее мы вас оденем, тем раньше вы с этим покончите.
Адела опустилась на стул и скрестила руки на груди.
— Ты же знаешь, я всем им откажу и мы с тобой будем доживать вместе в каком-нибудь затянутом паутиной домишке в Лондоне, старая дева со странностями и ее служанка-ирландка. Я буду писать никому не нужные книжонки, и мы будем пить слабый чай и есть бланманже. Может, даже заведем кошек.
— Милая картина. — Кейтлин потрясла перед ней сорочкой. — Но одеться вам все-таки придется.
— Да, знаю. — Адела выскользнула из платья и подняла руки.