Сандаловое дерево
Шрифт:
— Вы молодец, что не доверяете ребенка какой-нибудь служанке-индианке. А ведь некоторые, знаете ли, доверяют. — Она неодобрительно вздернула бровь, точно мы обитали среди охотников за скальпами, имеющими привычку ковырять в зубах человеческими косточками.
Я посмотрела на Билли, такого крошечного в громадном кресле, его ножки едва доставали до края сиденья. Поручить его Верне — с ее резкими манерами, таким отношением и зубищами — в ту секунду показалось мне чуть ли не верхом жестокости. Билли перехватил мой взгляд, но истолковал его неверно.
— Ты
Он так и произнес, по слогам — «хо-ро-шо», и к горлу подкатил комок. Надев солнцезащитные очки, я еще раз поблагодарила Верну и, чтобы не передумать, быстро вышла за дверь.
Глава 24
В деревню — скопище низеньких, крытых сланцем лачуг — я ступила, готовая уловить малейший признак беспорядков: напряженные лица, враждебные взгляды, ворчание за спиной… Но все было так спокойно, так тихо, что я даже услышала, как где-то за домом мочится корова. Я улыбнулась женщине в красном сари, и та ответила приветливым кивком. Я окликнула рикшу и по дороге к буддийскому храму убедила себя, что то происшествие с избиением — единичный случай насилия. Такое могло произойти где угодно.
У дверей храма я скинула сандалии и вошла внутрь. Гарри был там, медитировал. В дрожащем свете свечи сцена выглядела нереальной, галлюцинацией — как отражение в неровном янтарном стекле. Я сняла очки и застыла у входа, не желая его потревожить. Он сидел скрестив ноги, положив ступни на бедра, руки на коленях, открытыми ладонями кверху, — поза «лотос». Спина прямая, плечи расправлены — идеальная буква «Т», но вид при этом у него был расслабленный. Он не двигался, я даже не могла понять, дышит ли он. Взгляд полуприкрытых глаз фокусировался, казалось, на невидимой точке над его коленями.
Должно быть, Гарри услышал, как я вошла, или почувствовал мой взгляд. Он расплел ноги и поднялся — одним движением, столь плавным, словно бросал вызов гравитации, — и сложил ладони в приветственном жесте:
— Намасте.
— Намасте, Гарри. Простите, что помешала вам.
— Вовсе нет. Мое внутреннее «я» столь же скучно, что и прежде.
— Вы сидели так неподвижно, что я даже не поняла, дышите вы или нет.
Он пожал плечами:
— Вопрос практики, только и всего. — Лицо его просветлело, и он рассмеялся. — Та к они это и называют — практика.
— Да? — Я улыбнулась, хотя и не уловила смысл его последних слов. — Вот письмо, о котором я вам говорила. — Я вытащила письмо Фелисити. — Судя по всему, когда Фелисити была ребенком, у них работала айя, из местных, которая добавляла им в пищу пепел умерших. Интересно, что это было — простое чувство обиды или некий неизвестный мне обычай?
Гарри прочел письмо и возвратил его мне.
— Забавные все-таки существа — люди, не так ли? — сказал он, а я вспомнила замечание преподобного Локка насчет необъяснимых странностей человеческого рода. — Даже не представляю, ради чего айя этим занималась, но ничто не будоражит воображение сильнее, чем смерть. Вам доводилось встречать агори? — Он картинно поежился. — Помешанные на смерти садху [26] живут на кладбищах и обмазывают себя пеплом умерших.
26
Аскеты,
— Какая мерзость.
— Люди бывают очень изобретательны в поисках вечной жизни. Мокша, нирвана, царство небесное — этому есть множество названий, и все этого жаждут, никто не хочет умирать. — Он улыбнулся, уголки бровей чуть опустились.
— А если нет никакой вечной жизни? — спросила я.
Гарри задумался.
— Не уверен, что это так уж важно. Мне кажется, если что и делает эту жизнь сносной, то лишь то прекрасное, что мы создаем из хаоса, — музыка, искусство, поэзия, но прежде всего — возможность прожить жизнь красиво, какой бы кто смысл в это ни вкладывал.
— Не так-то и просто прожить жизнь красиво. Не все ведь зависит от тебя — другие могут и помешать.
Его улыбка сделалась шире:
— Мы можем лишь следить за тем, как проходят наши жизни. Думаю, это как симфония. Каждый музыкант играет свою часть, и если все играют хорошо, получают гармонию. Но каждый из нас может сыграть лишь свою скромную партию. Если мы перерождаемся, то в конечном счете сыграем все партии, но — постепенно, по одной за жизнь.
Я решила, что он говорит о Фелисити, не обо мне.
— То есть, если айя Фелисити верила в реинкарнацию, она думала, что может диктовать сахибам, какую партию кто из них должен играть в следующем оркестре. Сделать так, чтобы при перерождении уже они были слугами.
— Ну, не думаю, что все обстоит именно так, но… — Гарри снова помедлил, на его высоком лбу пролегли морщины. — Индусы верят, что, развеяв пепел над Гангом, они гарантируют покойному новую жизнь, а буддисты считают, что вращение молитвенного барабана влияет на цикл перерождения. Лично я не верю, что существуют какие-то магические предписания, но кто знает, о чем там думала эта айя? Некоторым людям бывает тяжело устоять перед желанием вмешаться в чужую жизнь.
— Да. Вот только интересно, зачем мы это делаем.
Он немного помолчал.
— Мы все еще говорим об айе?
— Похоже, мы немного отклонились от темы, — заметила я.
— Ничего страшного. Приятно встретить того, кто тебя слушает. Как говорят индусы, умный говорит, а мудрый слушает.
— Чудесное изречение. — Тут я вспомнила, зачем пришла. — Вы что-то обнаружили в хранящихся в ашраме записях?
— Да. В них говорится о двух молодых англичанках, которые приехали в Симлу и жили одни за городом. По всей видимости, им были совершенно чужды условности, вследствие чего разразился скандал.
— Фелисити забеременела от индийца.
— А, так вы уже знаете! — Он покачал головой. — Похоже, я не очень-то вам и помог.
— Узнала буквально на днях. Но говорится ли там, что сталось с ними или с ребенком?
— Нет, хотя, боюсь, в те годы дети слишком часто умирали сразу после рождения. Как и матери. Но мне встретилось довольно-таки необычное упоминание об Аделе Уинфилд.
— Вот как?
— Ее имя фигурирует в нескольких отрывках, написанных на урду. Здесь, в Индии, у нас много языков и бесчисленное множество диалектов. Монахи пишут на том языке, который им наиболее близок. Боюсь, сам я не очень хорошо знаю урду, но могу попросить, чтобы мне перевели эти записи.