Сандаловое дерево
Шрифт:
— Прекрасно. — Он беззвучно поставил чашку. — Итак, чем могу вам служить?
С чего начать?
— Вы, наверно, слышали, что наш мальчик пропал…
— Да, слышал. Я также слышал, что ему ничто не угрожает.
— Да, но… Видите ли, мы отдали много денег за… В общем, мы заплатили людям, которые помогли его найти.
— Бакшиш, миссис Митчелл. Я знаю, как здесь делаются дела.
— Да. Так вот… боюсь, мы… у нас не хватит денег на арендную плату. Я надеялась, что, может быть, нам удастся достичь какой-то договоренности. Найти приемлемое для всех, справедливое решение.
Лицо
— Нам всем хотелось бы, чтобы жизнь была справедливой, не правда ли?
Я подалась вперед:
— Вы же понимаете, что мы намерены заплатить. Мы же всегда платили, да? Я прошу лишь о том, чтобы вы установили разумный процент и не налагали штраф. Мы живем очень скромно.
Он поднял холеную руку с ухоженными ногтями:
— Миссис Митчелл, вы ошибаетесь. Я бы никогда не стал обременять вас процентами и штрафами. Пропажа вашего сына глубоко меня опечалила.
— О… — Я выпрямилась. — Вы очень любезны.
— Не стоит благодарности. — Он поднял чашку.
— Даже не знаю, что сказать. — Горло перехватило, но плакать перед этим изысканным, элегантным джентльменом было унизительно. Я отпила чаю и с усилием сглотнула, но голос все равно прозвучал неестественно напряженно. — Я думала, вы рассердитесь. В последнее время люди такие злые.
Он кивнул:
— Время сейчас неспокойное, решения принимаются плохие, поведение еще хуже. Британцы уходят, и мы пытаемся как-то уживаться вместе.
— Вы против раздела Индии?
Мистер Сингх покачал головой:
— Полагаю, решение крайне неудачное. — Он смахнул еще одну воображаемую пылинку. — Моим первым наставником был мой любимый дедушка, и раздел страны глубоко бы его опечалил. И он никогда бы не воспользовался вашим несчастьем. В память о нем я не стану поднимать вопрос арендной платы, пока вы сами не сочтете это удобным.
— Боже…
Мне хотелось тут же рассказать об этом Мартину, но я не могла этого сделать.
Неделю мы обходили друг друга, словно опасаясь заражения, и призрак Эльзы висел между нами, как неприятный запах, признать существование которого никто не желал. Каждое утро Мартин исчезал раньше, чем я просыпалась, а вернувшись, проводил полчаса с Билли и отправлялся в клуб на обед. Он говорил, что не может больше есть приготовленные Хабибом блюда, но мы оба знали, что ему трудно смотреть на меня. Приходя из клуба, всегда поздно и распространяя запах виски, Мартин неуклюже раздевался и валился в нашу белую постель. Я делала вид, что сплю. Не раз и не два мне хотелось повернуться и сказать: «Я все еще люблю тебя», но память о той женщине и ее мальчике не давала произнести эти слова. Мартин не изменился, и я по-прежнему любила его, но не могла прогнать постоянно возникающий образ — стоящей с буханкой хлеба, а потом протягивающей к нему руки Эльзы. Однажды утром, когда он уже ушел, я села в постели и сказала:
— Нет.
Пусть Мартин допустил, чтобы один-единственный миг сломал всю его будущую жизнь, пусть я повторила его ошибку, но если уж мне и суждено потерять мужа, то не без борьбы. Пусть мы не можем просто поговорить, пусть слова бессильны, но я ведь могу показать, что все еще люблю его. Надо устроить что-то такое, что станет для него
В тот день я оставила Билли с Рашми — она теперь не спускала с него глаз — и поехала на базар Лаккар. Фотоаппарат я больше с собой не брала — Индия просто не помещалась в мой видоискатель, — но зато начала вести дневник. Сойдя с тонги, я направилась к палатке мастерицы хны, откинула полог и вошла в полутемное, насыщенное ароматами помещение, сердце мое так и выскакивало из груди. Мастерица, женщина в сари цвета маракуйи, сложила перед собой руки и поклонилась:
— Намасте, мемсаиб.
— Намасте, — ответила я и отчаянно проговорила: — Мне бы хотелось сделать роспись.
Она оглядела меня с головы до пят:
— На руках или ногах?
— Здесь. — Я положила руки на живот и груди.
Секунду-другую она смотрела на меня непонимающе, потом улыбнулась:
— Конечно, мемсаиб.
Я разделась до трусиков и легла на белую простыню, расстеленную прямо на земле. Другой простыней она накрыла меня, после чего исчезла за занавеской.
Пока мастерица смешивала порошки и краски, я прислушивалась к базарному гулу, думая о том, что лишь тонкое полотно отделяет меня, почти голую, от сотен людей, спешащих по своим делам, разговаривающих, смеющихся, покупающих и продающих. Чувство было в диковинку, как и татуировка на теле, но я знала, что так нужно. Мартин не сможет притвориться, будто ничего не замечает. Мне вспомнились строчки из Руми:
Ты не можешь напиться темной влагой земли? Но разве можешь ты пить из другого фонтана?Мастерица принесла закопченный горшочек с густой красной кашицей, отливающей металлическим блеском. Я лежала неподвижно, ощущая легкие, щекочущие прикосновения тонкой кисточки, украшавшей меня лозами и цветами. Тело мое постепенно превращалось в буйные джунгли, расцветавшие по грудям, сплетавшиеся у пупка, раскидывавшиеся на животе и слагавшие повесть об узах, что связывают, и о том, как трудно бывает обнаружить, где что начинается и где заканчивается.
Татуировщица велела не двигаться два часа, пока не высохнет краска. Я лежала на земле и слушала, как бьется сердце в ямочке у основания шеи. И в какой-то момент пришла уверенность, что все у нас будет хорошо, что я делаю это для него — показываю, что могу простить и, в общем-то, уже простила.
Вечером я ждала Мартина в постели. Когда он устроился рядом, я потянулась к нему:
— С этим надо заканчивать.
Он замер.
— Я прощаю тебя. И по-прежнему люблю.
— Но я не могу простить себя.
— Я помогу. — Я спустила с плеч ночную сорочку. — Посмотри.
Он хрипнул, как будто задохнулся.
— Эви, что ты сотворила?
Я взяла его руки и положила себе на грудь и живот.
— Это мы. Мы все связаны, переплетены. И так будет всегда.
— Господи. — У него даже голос сел.
— Прикоснись ко мне.
Он приложил палец к ямочке у меня под горлом и держал так, рассматривая рисунок. Потом убрал руку:
— Прикройся.
— Что?