Санджар Непобедимый

Шевердин Михаил Иванович

— Эй, дарго! — снова закричал Али–Мардан. — Эй, дарго Маруф, поднимись сюда.

На лице всадника отразился испуг. Он неуклюже слез с лошади и, припадая на одну ногу, потащился вверх по склону оврага.

Выбравшись наверх, дарго согнулся и, подбежав к Али–Мардану, приложил подол его халата к своим губам.

— Да будет мир вам, великий бек.

— Маруф, что ты здесь делаешь?

— Достопочтимый, я делаю то, что полагается совершать мне, ничтожному дарго: собираю налоги по закону эмирата…

Али–Мардан поморщился.

— О чем ты говоришь?

Разве ты не слышал новости? Или ты потерял последние остатки своего разума, возясь с этими роющимися в грязи крестьянами! Где твоя голова?

Маруф еще ниже склонился перед Али–Марданом, потом быстро выпрямился; губы его искривились хитрой усмешкой. Он туманно сказал:

— Может быть, для великих эмират кончился, но, как вы изволили, ваша милость, правильно сказать, крестьяне глупы. Они все еще думают, что законы священного государства так же несокрушимы, как и большой минарет Бухары.

Али–Мардан усмехнулся.

— Сейчас сбор урожая в разгаре, и ты, конечно, едешь в кишлак, чтобы взять с землепашцев долю, причитающуюся великим?

Дарго в знак согласия приложил руку к животу и снова склонился в поклоне.

— Хорошо. Я буду присутствовать при сборе налога, — сказал Али–Мардан, — и я приказываю тебе взять всю долю, причитающуюся и эмиру, и казию, и аллаху.

— Хоп, господин, — проговорил дарго и, вежливо поддерживая под руку Али–Мардана, стал спускаться в овраг, где, понурившись, стояла его лошадь.

…В степном кишлаке Сипки, состоявшем из жалких серых мазанок, появление величественного Али–Мардана, восседавшего на лошади дарго и сопровождаемого прихрамывавшим Маруфом, было встречено со всеми признаками страха и беспредельного уважения.

Кишлачный глашатай с громкими криками «Налоги, налоги» обежал все дома и приказал дехканам явиться немедленно на общественный ток, где заканчивался обмолот пшеницы.

Пока собирали народ, Али–Мардан и Дарго сидели в тени единственного в кишлаке развесистого карагача и солидно, не торопясь, закусывали. Али–Мардан благодушествовал. Случай снова превратил его из бездомного изгнанника и беглеца во всеми уважаемого представителя власти.

— Я вижу, что я был неправ…

И только, когда Маруф недоуменно посмотрел на него, Али–Мардан понял, что разговаривает сам с собой. Он поспешил сказать вслух: — В душе простого народа живет и вечно будет жить великое уважение к эмиру, к беку, к имаму, и никакие большевики не вынудят дехкан забыть свои обязанности. А обязанности эти состоят в том, чтобы… — наклонясь к самому уху дарго, он продолжал шопотом: — чтобы платить, платить и платить, — Али–Мардан откинулся назад и громко захохотал.

Маруф вполголоса ответил:

— Эти–то заплатят, но только боюсь я, господин мой, что дехкане лишнего платить не будут. С этого кишлака, по приказу бека, налог взыскан уже за два года вперед. Да будет мне дозволено дать совет: мы великодушно, — он хихикнул, — возьмем с дехкан кишлака Сипки пятую часть того, что с них полагается за тысяча девятьсот двадцать четвертый год.

— Ты только дарго, ты жалкий раб, ты

должен слушать, что тебе скажут, а не высказывать свои ослиные мысли. Слушай и делай то, что я тебе прикажу, — Али–Мардан поднялся и величественным шагом подошел к первой куче зерна.

— Что это? Хлеб? — сказал он.

И хотя было совершенно очевидно, что это пшеница, хозяин зерна, высокий, худой дехканин в рваном халате, стоявший тут же, сложив руки на животе, отвесил глубокий поклон и сказал:

— Это зерно, в количестве восьми пудов. Оно при надлежит мне, Али–Данияру, жителю кишлака Сипки, рабу эмира и бая.

Властным движением руки Али–Мардан заставил дехканина замолчать. Затем, протянув палец в сторону дарго, сказал:

— По приказу эмира, во имя аллаха и Мухаммеда, пророка его, объявляю, что здесь будет взыскан налог с эмирского раба Али–Данияра. Так, человек, пиши: от имеющегося на току пшеничного зерна, в количестве восьми пудов, взимается налог сагубордор в размере двух пудов.

Али–Данияр упал на колени и закричал:

— Справедливости, я требую справедливости. С восьми пудов пшеницы полагается взять только полпуда… Чем я буду кормить зимой своих детей?

Но Али–Мардан даже не посмотрел на него.

— Дарго! Делай, что тебе приказано.

Маруф тут же на весах отвесил два пуда зерна и велел ссыпать его в мешок. Затем он снова подошел к куче пшеницы и, приговаривая «А это добровольный подарок мне», сгреб в подол халата с полпуда зерна. Из толпы зрителей вышел небольшой юркий человек. Он приблизился к куче и деревянным совком начал отсыпать зерно в мешок. Тогда Али–Данияр не вытерпел и, размахивая руками, завопил:

— Что вы делаете?

Маленький человек, не прекращая своего дела, презрительно протянул:

— Эх ты, тупица, что ты, не знаешь меня? Ты забыл, что имаму мечети по закону полагается десятая часть?

Крестьянин стоял, опустив руки, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Куча зерна уменьшалась на глазах.

Все шло по старинному обычаю. Подошел местный ванвой — лепешечник. Он вручил Маруфу две лепешки, а взамен взял двадцать фунтов пшеницы. Появился еще какой–то человек в чалме с чилимом в руках. Он дал покурить Али–Мардану, Маруфу и кишлачным старейшинам, и взял себе четверть пуда пшеницы. Какая–то бойкая тетушка, прикрывая лицо полой накинутого на голову халата, преподнесла Али–Мардану тюбетейку и также получила разрешение взять несколько фунтов зерна.

Оставшаяся пшеница была разделена «по закону» па пять частей. Одну из них отсыпали для казны, а остальное, что составляло примерно около трех пудов, отдали собственнику урожая — дехканину Али–Данияру.

Весь день Али–Мардан и дарго Маруф взимали налог с крестьян кишлака Сипки «по справедливости», весь день над кишлаком стоял вой и плач женщин.

Когда солнце исчезло за далекими холмами и спустились сумерки, на ток прибежал юноша в шитой золотом тюбетейке и вежливо сообщил:

— Уважаемый помещик кишлака Сипки, почтенный Зукрулла просит их милость бека покушать.