Санджар Непобедимый
Шрифт:
Али–Мардан замолчал, разглядывая почти стертый узор кошмы.
Палван вскочил.
— Ну, надо резать.
— Где же оставил ты свой ум? Забыл, что тихо идущий всегда дойдет. А кто же будет закрывать ход в рудник? Помни — эмир приказал уничтожить даже следы разработок…
Младший из надсмотрщиков, Нурали предложил покинуть осужденных в пустыне. Надо забрать все бурдюки с водой, оружие, ценности и ночью, когда утомленные каторжным трудом рабы будут спать, незаметно уйти.
Али–Мардан заколебался. План был не плох.
«Но вдруг кто–нибудь, хоть это и невероятно, проберется через пустыню в Бухару к большевикам и разболтает о руднике? Или уйдет на север к колодцам Тамды, к казахам?»
— Нет, так нельзя, — вслух размышлял посланец эмира. — Так нельзя. — И, как бы отвечая на свои мысли, решительно заявил: — Нет, плохо задумали. Никто, ни одна живая душа не будет выпущена отсюда. Руками рабов уничтожим рабов.
— Хорошо, господин, воля эмира — закон.
Никто никогда не уходил из Пещеры Сияния. Попасть на рудники — значило быть заживо похороненным. Человек еще был, возможно, жив, но семья каторжника сзывала родных и знакомых, плакальщицы голосили и раздирали на себе одежды, совершались тоскливые обряды, как по покойнику, устраивались молчаливые поминки. Бегом несли пустые носилки — тобут — на кладбище и в установленные сроки зажигали на мазаре свечи.
Пусть еще осужденный навечно жил год–два, а может быть и десятилетие с колодкой на шее и с цепями на ногах, но для ближних и друзей он был мертвецом.
В Бухаре эмир и его приближенные умели забывать о человеке, забывать навсегда.
Пустыня ревниво хранила в своих недрах и Пещеру Сияния, и неисчислимые ценности, и живых мертвецов.
Если зимой или весной, когда на такырах и в степных ямах скапливается вода, в долину Пещеры Сияния случайно попадал охотник за лисицами и джейранами, путь его неуклонно и беспощадно пресекался. Человека убивали — спокойно, неспеша. В лучшем случае его посылали в самую глубокую шахту.
«Пойдешь, не вернешься» — так называли обширную область гор и холмов в центральных Кызыл–Кумах. И действительно, кто попадал туда, тот более не возвращался.
Не было никакой возможности бежать из долины рудника Сияния. Стража зорко следила за табором осужденных. А если кто–либо и ухитрялся выбраться, далеко уйти ему не удавалось. От колодца, из которого брали воду для рудника, до Пастушьих колодцев тянулись пространства мертвых песков на добрых полторы сотни верст, а каждый десяток верст в пустыне равен половине дня пути для всадника, едущего на здоровом и сильном верблюде. Пройти столько пешком изнуренный непосильным трудом человек не может. Закон пустыни гласит: «В песках человек без верблюда — мертвец».
Али–Мардан равнодушно попивал чай.
Толпа рабов лихорадочно копошилась у подножья скалы.
Заваливали вход в пещеру, заравнивали кучи камня и песка. Несколько человек забрались на край обрыва и сталкивали вниз глыбы камня. Красноватая пыль облаком поднималась к небу.
Осужденным было объявлено, что по воле эмира рудник должен быть разрушен, а рабы отправлены в другое место.
Входное отверстие пещеры на глазах уменьшалось.
С грохотом катились сверху потоки щебня и гальки.
— Эй, эй, держи!
Пыль медленно рассеялась. Рабы молча смотрели на то место, где только что был вход в рудник. Сейчас здесь высилась огромная насыпь из щебня, гальки, обломков скал.
— Еще, — закричал Мардан, — еще камней!
Он спустился в долину и стал показывать сам, куда нужно подбрасывать камни и землю. Рабы работали молча и сосредоточенно.
И вдруг, когда работа уже казалась законченной, в верхней части насыпи песок зашевелился, вниз по «слону с шуршанием покатились камешки. Все замерли. Кто–то пытался изнутри откопать выход из пещеры.
Из–под камня высунулась рука. Судорожные движения скрюченных пальцев показывали, что человек задыхается. Пальцы словно пытались ухватиться за что–нибудь. Они то скребли край камня, то разбрасывали щебень.
Движения руки становились все слабее.
— Помочь надо. Там остались люди! — прозвучал резкий возглас.
— Там люди!
— Там люди, нельзя засыпать!
— Откройте вход!
Высокий и сухой, как мумия, старик, гремя цепями, с кетменем в руке, скользя и падая, начал подниматься по насыпи вверх. Ноги его съезжали вместе с песком, он вскидывал руки, из горла его вырывались дикие крики.
И сразу разразилась буря.
Вечно осужденные кричали, выли, грозили.
— Нельзя! Там люди! Остановитесь!
Али–Мардан бросился к толпе.
— Кто сказал — «нельзя»?
Проговорил он это совсем негромко. Но так была подавлена воля рабов, что этих невнятно произнесенных слов было достаточно — крики потухли так же быстро, как и вспыхнули.
— Кто сказал «люди»? Там людей нет, там рабы. Какая собака смеет нарушить волю великого!
Мардан поднял маузер и хладнокровно пристрелил старика.
— Ну, кто еще?
Вмешался бородатый надзиратель:
— Господин, — прохрипел он, — господин, там люди еще есть, наши нукеры, много людей, позволь им выйти оттуда.
— Молчи! — закричал Али–Мардан. Голос его сорвался в тонкий визг. — Ты тоже болтаешь.
Он с силой ударил дулом револьвера по лицу надзирателя. Тот упал на колени, затем медленно свалился в сухую колючку и лежал ничком, вздрагивая и странно всхлипывая.
— Ну?
Все молчали. Осужденные жались друг к другу.
— Бросай, — закричал Мардан, — бросай! Эй!
С обрыва снова посыпались обломки скалы, камни. В последнюю секунду видно было, что рука заживо погребенного снова зашевелилась, пальцы сжали упавший сверху осколок камня. Все заволокло пылью.
Дрожащие лучи солнца вырвались из расщелины в горе и осветили жалкую группу осужденных. Они сидели безмолвно на камнях, на земле. Приближался час вечернего намаза и скудного ужина. Бородачи притащили мешок с черствыми лепешками и бурдюки со зловонной солоноватой водой.