Санитарная рубка

Щукин Михаил Николаевич

Сейчас Фомич унес автомат в дом, вернулся и присел рядом с Богатыревым на ступеньку крыльца. Долго разминал в пальцах сигарету, крутил ее по-всякому, и так и эдак, наконец переломил и выкинул, пожаловался:

— Никак отвыкнуть не могу. Другой раз даже снится, что курю, а курить нельзя, категорически. Вот так и мучаюсь… Ночью-то плохо спал, Николай? Все меня караулил, не доверяешь…

— Да я…

— Ладно, не оправдывайся, сам бы на твоем месте оказался, может, и не пошел бы к незнакомому человеку, которого ни разу не видел. Мало ли что на уме… Короче, давай представлюсь. Подполковник Фомич, Геннадий Викторович, бывший командир Сибирского ОМОНа, по всем статьям — бывший. На пенсию отправлен был по собственному желанию вышестоящего начальства за слишком бойкий язык — что подумал, то и брякнул сгоряча. Ну, это отдельная история, к делу не относится. Теперь об Алексее. Познакомились мы случайно. Первая командировка в Чечню, а ехать не с чем. Я перед этим позвонил ребятам, кто там был,

ответ один — жрать нечего, одеть нечего, все, что можете, везите с собой. Ну и пошел по всяким ТОО — кто мешок макарон, кто мешок гречки, кто упаковку-две прокладок, чтоб ноги сухие были, мыло и то с собой везли. Короче, на войну со своим скарбом. Такого, по-моему, и в Великую Отечественную не было. Записал всех благодетелей с телефонами, целая простыня получилась, смотрю, мне дней пять надо, чтобы всех объехать. А водитель у меня, Валера, замечательный парень, подсказывает — давайте, Геннадий Викторович, в издательство заедем, они вашу простыню отксерят, ксерокс, говорит, у них есть, вы ее по частям раздадите и самому ездить не надо. Приезжаем. И встречает нас Алексей. Хорошо помню, посмотрел на мою простыню и вдруг вижу — у него желваки ходуном ходят. Но ничего не сказал, только спросил — сколько экземпляров? Принес мой список отксеренный, подает и говорит — дай бог, чтоб живые вернулись. А Валера, он вместе со мной зашел, увидел на столе книжку Алексея, выпросил с автографом и в Чечню ее притащил. Зачитали там книжку до дыр, стихи эти под гитару пели, никогда не думал, что мои орлы такими сентиментальными могут быть, да еще на войне. Валере «духи» из подствольника прямо в сердце зафигачили, а в кармане у него книжка эта была, обгорела вся, мы ее после в гроб ему положили… Короче, когда вернулись, пригласил я Алексея к нам, вечер устроили, выпили… Ну а дальше, как водится, новые хлопоты, суета — одним словом, потерялись мы. А тут он на связь выходит и просит встречи, а я-то уже не при делах, я грядки копаю. Но все равно встретились. И вот тут самое главное. Задумал он писать про церковь в своем Первомайске, архивы поднял, то-се, пято, десято, и докопался, где можно найти пропавшую чудотворную икону из этой церкви. И вот, когда докопался, дал интервью тут одному прохиндею из «Молодежки», само интервью не напечатали, зато объявился Каравай собственной персоной. Знаешь, кто такой Каравай?

— Вкратце доложили,

— Не буду предположения строить, я ж там не был, но в сухом остатке, как Алексей мне говорил, предложение последовало следующее: я тебе денег, сколько, напросишь, а ты мне указываешь место, где эта икона находится. Алексей отказался. Я, честно говоря, особого значения не придал. Ну, мало, ли какая моча Караваю в голову стукнула, ну, захотел купить, ну, не продали — делов-то. Сегодня захотел, завтра расхотел. Да и странно мне все показалось — икона, церковь, которой нет, это в наше-то время, вот если бы здание, какое или кусок земли в центре города — тогда понятно. Одним словом, посоветовал Алексею, чтобы он голову не грузил, само собой рассосется. Вот и рассосалось… А сам ты, что думаешь?

— Да ничего я не думаю, потому что понятия не имею — какие бумаги, чего в них написано, какая икона, зачем она бандюганам понадобилась? Ума не приложу! Одно знаю четко — найду, кто Алексея угробил, собственными руками…

— Ясно, но сначала найти надо. Иди, буди Анну, завтракать пора…

В лето, как быть тому,

купец Скворешнев, Харитон Игнатьевич, из города Сибирска, на пятом десятке годов съехал с глузду. Крепко съехал, основательно. Забросил дела торговые, семью забросил, то есть супругу свою законную, двух кровных сыновей взрослых, четверых внуков маленьких, в которых души не чаял, и стал творить дела непонятные и уму непостижимые: призывал, едва ли не каждую неделю, работника своего, проворного и скорого на ногу Кирюшку, и велел запрягать в легкую коляску на резиновом ходу самого бойкого на размашистый бег жеребчика Орлика; в коляску грузили конфеты, пряники, цветастые платки, ленты, бусы и отправлялись по соседним деревням на вечерки.

И вот картина: пляшет молодой народ, песни поет, частушки рассыпает, одним словом, веселится; а Харитон Игнатьевич сядет чуть на отшибе и на девок смотрит, словно выискивает кого-то. Допоздна засиживался, пока всех девок не пересмотрит, а после встанет сердито, плюнет под ноги, поманит к себе пальцем Кирюшку и прикажет:

— Раздай, что взяли, и домой поехали.

Кирюшка, рад стараться, вытаскивал из коляски товар и щедро одаривал девок — кому пряники, кому конфеты, кому бусы, кому ленты. Не забывал кой-чего и себе в карман украдкой засунуть, чтобы после, уже вернувшись домой, свою зазнобу одаривать. Мог бы и половину всех гостинцев утащить — хозяин все равно бы не заметил, потому что всякий раз к завершению вечерки становился Харитон Игнатьевич настолько задумчивым и печальным, что порой даже не отзывался, когда работник его окликал или о чем-то спрашивал.

Лето минуло в таких разъездах, осень палыми листьями отшуршала, снежок посыпал и морозы закрякали, а Харитон Игнатьевич все никак не унимается и по-прежнему призывает время от времени Кирюшку, заставляет запрягать Орлика и грузить гостинцы, только уже не в коляску на резиновом ходу, а в легкие санки-розвальни, украшенные на задке алыми цветами и зелеными травами. По какой надобности ездил купец по окрестным деревням, кого искал-высматривал — неизвестно. Ни домашние не знали, ни Кирюшка, ни чужие люди, последние уже посмеивались, едва ли не в открытую, над купеческой причудой, но Харитон Игнатьевич, когда ему об этом докладывали, только хмыкал да под ноги себе сплевывал. И ни единого слова не говорил, будто зарок дал рта не раскрывать, когда такой разговор заводится.

Время шло, настала очередь деревни Бобровки, до которой семь верст киселя хлебать, а после еще ехать и ехать рука отвалится бичиком размахивать. Но доехали, добрались, явились в просторную избу, где вечерка шумела, и встал Харитон Игнатьевич у порога, как в землю вкопанный, забыв за собой дверь прихлопнуть. Вот она, краса ясная! Отыскалась! И стоит, как на Никольской ярмарке в Сибирске стояла, в начале лета, когда Харитон Игнатьевич впервые ее увидел: зеленые глазищи светятся, бойкие кудряшки из-под платка выскочили, правая рука на дородной груди лежит, словно красавица поклониться хочет, но не кланяется, голову гордо держит и улыбается, обозначая две нежных ямочки на щеках, так улыбается, будто заветное слово знает, произнесет его про себя и приворожит, кого пожелает. Так приворожит, как смолой прилепит — не отодрать. Харитон Игнатьевич прилепился накрепко. Увидел, и степенность его, разумность, осторожность купеческую из головы, сединой уже побитой, одним махом выдуло. Только горячий любовный жар остался. И больше с того дня, даже на короткий час, жар этот не остывал, только нестерпимей становился. Тогда, на ярмарке, кинулся он, обо всем забыв, к красавице, едва на колени не упал, и слова стал говорить, какие в жизни ни разу не выговаривал: и про красоту неземную, и про то, что чуда такого сроду не видывал и что свет ему теперь не мил будет, если не получит он в ответ сердечную симпатию — много слов говорил, все не вспомнить… А в ответ — заливистый смех, задорный и обидный:

— Дядичка, а чего ж ты с пустыми руками разбежался?! К девицам, если завлечь желают, с подарками подходят, ленты, бусы, пряники дарят…

И хохочет, хохочет, заливается, будто колокольчик под дугой на сильном скаку звенит беспрерывно.

Не побежал, а полетел Харитон Игнатьевич, земли не касаясь, к своей лавке, схватил мешок, какой под руку подвернулся, сгреб в него, что на прилавке оказалось, и тем же манером, на одном вздохе, на прежнем месте оказался А там — пусто. Исчезла красавица, будто на небо воспарила. Давай расспрашивать — не видел ли кто, куда она делась, не знает ли, откуда приехала и кто такая… Но лишь одно допытался: с отцом вместе на ярмарку приезжала, из какой-то деревни, а вот как деревня называется — неизвестно.

Вот тогда и отправился Харитон Игнатьевич по ближним деревням с поиском, да только пустыми те поездки оказывались. Но отступать он не желал, потому как жар любовный не утихал, только сильнее разгорался. Стала девица по ночам сниться, глазищами зелеными светит, хохочет и ручкой к себе манит. Харитон Игнатьевич посреди ночи вскинется и больше уже уснуть не может, до самого утра в темный потолок смотрит, а сердце так бухает, что в ушах звенит.

И вот наконец-то отыскал красавицу в Бобровке. В этот раз, встав перед ней, никаких слов не говорил, будто позабыл их все, какие знал, только рукой махнул, давая знак Кирюшке, чтобы подарки тащил: А когда тот притащил, перехватил мешок, завязки раздернул и вытряхнул содержимое прямо под ноги девице, шапку с головы сдернул и об пол — хлоп! Выдохнул, заново обретя память на слова:

— Глянешься ты мне! Пойдешь за меня?

Не засмеялась в этот раз девица, даже не улыбнулась, нахмурилась, изогнув темные брови, и отрезала:

— Не пойду я за тебя, дядечка, ни за каки коврижки! Лучше в петлю головой или в омут нырнуть, чем со стариком мучиться. Отступи! Дай дорогу!

Так властно сказала, что Харитон Игнатьевич отступил в сторону, а девица, перешагнув через подарки, просквозила мимо, шубейку с шалью схватила и только двери состукали. Харитон Игнатьевич шапку с пола поднял, отряхнул об колено, и вышел следом, в бороде у него шевелилась довольная улыбка. Ни капли не огорчился, получив отказ, уверен был, что своего не мытьем, так катаньем обязательно добьется. Потому и не побежал следом за норовистой девицей, не стал ее по второму разу уговаривать и горы золотые сулить, а просто постоял под снежком, который густо сыпался с неба, остыл и приказал Кирюшке, чтобы тот нашел приличную избу для постоя — без печного угара и без тараканов.

Изба нашлась. Чистая, теплая, со цветными половиками, с пуховыми подушками на деревянной кровати и с горячим самоваром. За самоваром, пока чаек прихлебывали, Харитон Игнатьевич у словоохотливой хозяйки, положив под блюдце красненькую ассигнацию, все и выпытал, что ему требовалось: зовут девицу зеленоглазую Полиной, по отчеству Семеновной; в многодетной семье Рогулиных, где шестеро ребятишек, она старшая. Живут Рогулины бедно, белый хлеб пшеничный едят только по великим праздникам, а избенка их стоит крайней в соседнем переулке, только и богатства, что высокие тесовые ворота, поверху украшенные деревянной резьбой.