Санитарная рубка

Щукин Михаил Николаевич

— Вот завтра, как рассветает, ты к этой избенке и сбегаешь, — твердо, как о деле решенном, сказал Харитон Игнатьевич и блюдце, под которым ассигнация лежала, прямо под руку хозяйке подвинул.

— И по какой надобности я побегу — полюбопытствовала бойкая бабенка.

— Я тебя научу, как сказать. И кому сказать — тоже научу. Только ты раньше время никому не звони, держи язык за зубами. Будешь хорошо держать, еще денежку получишь…

Назавтра, как только рассвело, хозяйка, наспех накинув шаль, заторопилась к соседям. Долго не возвращалась. Харитон Игнатьевич терпеливо ждал, время от времени поглядывая поверх занавесок в окошко. Наконец, хозяйка вернулась, и не одна, следом за ней шел мужик и буровил неулежалый вчерашний снег большими пимами, словно не имел сил поднимать ноги. Это был Семен Рогулин, отец зеленоглазой Полины. Пимы от снега он на крыльце не обмел и втащил на половики две кучи снега, растоптал их, переминаясь с ноги на ногу, затем стянул с головы шапку, степенно перекрестился, глядя на иконы в переднем углу, и лишь после этого обозначился громким голосом:

— Здорово живете! Говори, купец, я слушать буду.

— Может, за стол пройдем, сядем, в ногах правды нет.

— В заднице ее, правды-то, тоже не бывает. Говори скорей, мне еще по сено нынче ехать…

Вот так, стоя у порога, они и договорились, будущий тесть с зятем, без долгих разговоров и без лишних слов. Ударили по рукам и разъехались: Харитон Игнатьевич к себе домой, в Сибирск, а Семен Рогулин — по сено.

Встретились через неделю, на въезде в Бобровку. За легкими санками, на которых ехали Харитон Игнатьевич с Кирюшкой, тяжело тянулись еще две подводы с грузом, закрытые рогожей и перетянутые веревками.

— Вот, как обещал, — махнул рукой в сторону подвод Харитон Игнатьевич. — И одежка там, и обувка, и мука, и крупа, и все остальное. Забирай вместе с конями и с санями.

— А деньги? Позабыл?

— Ишь ты, какой памятливый! Держи, как обговорено, из рук в руки деньги эти передаю. Кирюшка, видишь?! Будь свидетелем!

— Вижу, вижу! — весело отозвался Кирюшка, которому все действо, происходившее на его глазах, было в забаву.

Степенно, не торопясь, Семен сплюнул на пальцы и пересчитал деньги, скрутил ассигнации в трубочку засунул куда-то глубоко под полушубок и потуже перетянул опояску. Харитон Игнатьевич поторопил:

— Чего стоим?! Поехали!

— Куда? — спросил, не поднимая головы, Семен и еще раз, натуго, затянул на опояске узел.

— Как — куда?! Свататься! Уговор дороже денег! Ты со мной шутки не шути! Я свое выполнил…

— И я выполнил. Вон, забирай добро, ездить никуда не надо. — Семен оставил опояску в покое, сдвинулся с места, буровя снег пимами, приблизился к своим саням, сдернул легкое рядно, которым они были накрыты, и еще раз повторил: Забирай!

Харитон Игнатьевич, след в след, за ним к саням сунулся и обомлел: вот тебе, купец, и товар красный, уложенный и перевязанный, только яркой ленточки не хватает — суровой веревкой перехвачена конская попона, а в попону эту Полина замотана, по самые плечи, только голова виднеется. Рот, чтобы не кричала, платком перетянут. Зеленые глазищи сверкают, и столько в них ненависти, что впору от одного лишь взгляда спички зажигать. С норовом девица оказалась, ясней ясного, что против отцовской воли пошла, да тут же, видно, и запнулась — сурово отец Семен сватовство провернул: без долгих разговоров, без застолья, без препирательств о приданом и без споров о том, когда сподручней свадьбу играть. Будто ломоть от хлебной краюхи отломил — не приставить теперь и не приклеить.

— Забирай, — в третий раз сказал он, почесал бороду и добавил: — Домой привезешь, ножики на всякий случай, спрячь…

Подхватил Харитон Игнатьевич ношу свою драгоценную, перенес в санки, сам рядышком пристроился и счастливо выдохнул:

— Гони, Кирюшка! Шибче гони!

Орлик выстилался в намете, снежная пыль отлетала из-под копыт, порошила в лицо, и мелкие капельки капали с длинных ресниц красавицы, будто слезки. Но Полина не плакала, только сверкала глазищами да время от времени головой мотала, словно без слов крикнуть хотела — не желаю!

«Ничего, перемелется, мука получится, думал Харитон Игнатьевич и руки потирал, как после удачной сделки. — А мы из этой мучки, Полинушка, таких пирогов настряпаем, каких свет не видел!» Верил безоглядно и не сомневался даже на краткую минуту, что лаской и поздней любовью своей, которая палила его изнутри нестерпимым жаром, добьется он сладкого времени, когда утихомирится нрав Полины и зеленые глаза ее не будут сверкать гневом, а наполнятся тихим, покорным светом, какой и должен быть у счастливой девицы, нашедшей свою счастливую судьбу.

* * *

Орлик без устали бил копытами, и вот уже миновали снежные поля с редкими березовыми колками, пошел сосняк, который с каждой верстой становился гуще и выше, и под вечер выскочили на яр, а дальше и Обь. Кирюшка придержал Орлика перед спуском, козырьком ладонь приложил к шапке и присвистнул:

— Наледь, однако, объезжать придется.

Нехотя, не желая на всякие пустяки размениваться, Харитон Игнатьевич скосил глаз, не поворачивая головы, увидел: накатанная санная дорога и впрямь упиралась в наледь. Видно, нетолстый еще лед треснул под тяжелым грузом и текучая вода пошла поверх льда, съедая свежий, еще неулежалый снег. Недовольно буркнул:

— Ну, так объезжай, чего встал-то! До морковкиного заговенья топтаться тут будем!

Кирюшка, долго не думая, так и сделал, как хозяин велел: придержал Орлика на спуске с яра, дальше, когда на лед съехали, пустил его в полный мах, загибая широкий крюк, чтобы после, миновав наледь, снова выскочить на санную, накатанную дорогу, а там, уже рукой подать, и другой берег, ровный и пологий, удобный для подъема.

Бойкий стукоток копыт оборвался внезапно, разом, будто сгинул в глухом треске — ахнулся Орлик в промоину, прикрытую снежком, со всего разгона и нырнул, не успев даже вскинуть голову, дернулся, уже под водой, так, что оглобля треснула, и пошел на глубину, влекомый течением, мгновенно утаскивая за собой легкие санки. Ледяная текучая вода захлестнула седоков, не дав им крикнуть. Полина, замотанная в попону, соскользнула в глубину, как чугунная гирька, Кирюшка барахтался, бултыхался, шлепая руками и поднимая брызги, но, видно, одежда быстро намокла и потянула вниз, а может, и ноги судорогой свело. Только Харитон Игнатьевич успел за обломанный край льда зацепиться, скреб по нему двумя руками, в кровь сдирая ногти, и чуял, леденея от страха, что течение тащит его, вот оторвет сейчас от кромки льда и — поминай, как звали купца Скворешнева… От отчаяния заорал, будто его ножом полосовали, изогнулся, пытаясь выброситься на лед — не получилось, но пальцы зацепились за трещину, и зацепка эта подарила короткую передышку. Изловчился и успел, болтая ногами в воде, освободиться от пимов, портянки размотались сами и уплыли. Еще глубже, калеча пальцы, всадил их Харитон Игнатьевич в узкую ледяную щель, выдернул из воды полегчавшую босую ногу, успел ею зацепиться и с криком нутряным, тяжело, через силу, вынулся из воды, покатился по льду, собирая на себя снег, и долго еще катился, до самого берега, боясь подняться на ноги. Чудилось в горячке, что как только встанет, так сразу и провалится под лед, а во второй раз ему не выбраться — сил не хватит.

На ноги он встал, когда добрался до коряги, торчавшей из снега. Ухватился за нее двумя руками, боясь отпустить, выпрямился, одолевая дрожь в коленях, и обернулся. Неровный пролом, в котором исчезли, даже голосов не подав, Полина с Кирюшкой и Орлик, темной, почти черной заплатой выделялся на белом, и легкий, едва различимый парок поднимался над ним в морозном воздухе. Скоро и он пропал, исчез бесследно.

Все еще не веря, что чудом увернулся от смерти, Харитон Игнатьевич боязливо оторвался от коряги и побрел неровным, спотыкающимся шагом по пологому подъему. Одолел его и только теперь, оказавшись на открытом пространстве, ощутил холод. Мороз к вечеру стал прижимать, мокрая насквозь одежда с налипшим на нее снегом быстро леденела и сковывала его, будто железными обручами. Он побежал, оскальзываясь босыми ногами на гладкой, накатанной дороге, но скоро обессилел и дальше снова потащился едва-едва, клонясь вперед, с тоской глядя в быстра наползающие сумерки — рано темнеет в начале зимы.

Обледенелая одежда тянула к земле, звякала, как жестяной лист, не давая согнуться или поднять руки, а так хотелось сжаться в маленький комочек и хоть немножко согреться. Скоро его пробила, до самого нутра, крупная дрожь, даже зубы, как он их ни сжимал, чакали с громким звуком, словно Харитон Игнатьевич грозился кого-то укусить. Но некому было грозить в пустом поле на безлюдной дороге — ни стука, ни трюка, и никакого шевеленья. Только недосягаемые звезды безмолвно помигивали в стылом небе.