Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Говоров Александр Алексеевич

– Мак-сим Пет-ро-вич, отзовитесь!

– Кто это?

– Это я, я, Алена... Грачевская дочь из слободки... Вы меня узнали?

– Это ты... Ой, веревки... Рук не чую... Алена вцепилась в гайдука.

– Открой дверь! Открой тотчас дверь!

– Но у меня ключа нет... Ключ сам светлейший взял!

– Ломай!
– приказала Алена.
– При эдакой силе? Иначе кому она, хваленая, нужна?

Весельчак в панике хватался за маленькую свою голову, оборачивался к арке, заглядывал через перила, но отделаться от Алены было невозможно.

И, взявшись одной рукой за замочную скобу, а другой - за верхнюю петлю, он качнул, примерился и рванул так, что вынутая дверь осталась в его руках. На весь дом и прогремело и стихло.

Обернувшись к хозяйкиной горнице, Алена и Весельчак убедились, что там все спокойно. Тогда они принялись за Максюту. Нужно было распутать, разрезать, размотать веревки, поднять его, ослабевшего на ноги.

– Боже!
– раздался вдруг голос маркизы, и их обоих бросило в жар. Как такое могло случиться? Да это же Максюта, наш Максюта из московских рядов!

14

Нева, непривычно безлюдная, под худосочным светом утра, напоминала литое стекло. Трехэтажные пузатые дворцы, мачты в паутине снастей, недостроенные башни и колокольни с голландскими шпилями - все словно застыло в сумеречном молчании, отразившись в зеркале реки.

Только одна плоская барка скользила посередине, всплески весел не нарушали общей неподвижности и простора. Ее пассажиры сидели почти на самом дне, и издали можно было подумать, что плывет к морю лодка, сорвавшаяся с привязи.

– Быстрее!
– упрашивала маркиза. Ее бил озноб, она куталась в шаль. Быстрее, родимые... Что же ты, Цыцурин, выбрал ехать по реке, а по каналу, мимо Адмиралтейства, не проще?

– Не извольте беспокоиться, - заверил Цыцурин.
– Раз доверились, терпите.

– Господи!
– вздыхала маркиза. Чувствовалось, что она просто не может не говорить.
– Разве я думала, разве я хоть чуточку знала, что он может быть здесь? Клянусь чем угодно, я сама видела его мертвым в застенке!

У ее ног Алена растирала ромом запястья Максюты, на которых зверские путы светлейшего князя оставили багровый след. Максюта был мрачен, с некоторым удивлением поглядывал на парижские мушки маркизы, на огромные золотые кольца, болтающиеся у ней в ушах.

А маркиза все спрашивала:

– Как же ты видел меня и не решался подойти? Ведь в Москве мы с тобой говаривали по-простому...

– Служба...

– А что ж ты, как только узнал, что Авдий Лукич жив, что ж ты ко мне тотчас не пришел?

– Был занят...
– усмехнулся Максюта.

Несмотря на неожиданную перемену, не верил он этой великолепной барыне, которая и по-нашему лопотала, и похожа была на ту московскую хозяйку давних лет. И Алена разделяла его недоверие, она лишь поглядывала на маркизу, слушая ее бесконечные речи.

А там, в вольном доме, у разломанной двери чулана, она обернулась и увидела ее. И зашлась, закричала, словно полоумная: "Режь, убивай, Горгона ненавистная, вот она я вся перед тобой!" А Максюта только повторял: "Софья Пудовна Канунникова, Софья Пудовна, ваш муж жив..."

Но теперь это все позади. Маркиза перебудила всех в своем доме, добралась до Цыцурина к кому он хаживает на каторгу? Кто у него гам есть, что там можно сделать? И вот они плывут все вместе.

А маркиза все говорит:

– Когда меня взяли в Преображенский приказ, я глупенькая была. Думала: за невинным всегда господь... Пока везли в Санктпетербург, измывались всячески, сулили: это, мол, цветочки, а будут еще и ягодки. Я же, дура, все спрашивала: за что, за что?

Она протягивала бледную руку, и верная Зизанья из-за плеча вкладывала в нее то питье, то платочек. Тут же был и Нулишка (куда ему деться с поста гайдука!), он опахивал синьору веером.

– Наконец привели в застенок, вижу: муж мой, Авдей Лукич, висит, на человека уж не похож... Князь-кесарь Ромодановский, кровавый старик... Лицо у него тряслось от старости и пьянства, а все лютовал! Тот князь-кесарь у меня требует: подтверди, что царевич Алексей Петрович у вас бывал, что вы против государя заговор с ним мастерили! А не то, говорит, видишь? Вторая дыба порожняя стоит, она, говорит, для тебя...

– И вы подтвердили? дерзко спросила Алена.

– Да...

– А бывал у вас царевич?

– Нет...

На барке воцарилось молчание. Каждый думал свою,

одному ему известную думу. Слышались лишь мерные всплески весел, да в высоте крики невских чаек.

Барка уткнулась в причал, и все повалились друг на друга. Это была бревенчатая склизкая стена каторжной тюрьмы.

Весельчак с помощью Максюты подхватил Цыцурина и поднял его в качающейся лодке. Тот разыскал в стене оконце, или бойницу, и подтянулся к нему. Кому-то что-то сказал и сделал знак, чтобы его отпустили обратно. Некоторое время в лодке ждали. Наверху слышалось мерное топанье, слова команды. Шла смена караула.

Наконец в бревенчатой стене у них над головами открылась дверь, опустилась веревочная с перекладинами лестница. Впереди Цыцурин, за ним маркиза, ефиопка, вездесущий Нулишка, последним Максюта поднялись и исчезли в проеме двери. Оставшиеся ждали в лодке.

Внутри оказалась подклеть, тускло освещенная из единственного оконца. Полицейский унтер-офицер ("Полторы Хари!" - вспомнила его прозвище маркиза) шепотом объяснялся с Цыцуриным. Завидев Максюту, он недоуменно покосился на его партикулярный армяк и полицейскую треуголку, но поздоровался с ним за руку. Однако на посулы Цыцурина не соглашался, мотал головой.