Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
В гондоле венецианского стиля прибыл насупленный герцог Голштинский, с ним юркий министр Бассевич. Прибывали и другие члены совета, поднимаясь с пристани, высокомерно раскланивались.
Когда двери Орехового кабинета закрылись за последним из вошедших, императрица повелела Остерману докладывать о причине созыва.
Вице-канцлер заныл, ссылаясь на ревматическую руку, просил, чтоб докладывал кто-нибудь другой. Но Екатерина Алексеевна была настроена воинственно.
– Что, забоялся? Неприятности чуешь? Читай! Это было доставленное ночью письмо английского короля Георга, по существу - ультиматум. Его британское величество изъяснял, что посылает в Остзейское море эскадру для предупреждения опасности себе и своим союзникам от великих российских вооружений в мирное время.
– Эшквадру?
– прошамкал престарелый граф Головкин, первый министр.- А что сие есть такое?
Никто ему не ответил. Остерман же сообщил дополнительно, что утром его посетил датский резидент и от имени своего короля также вопрошал, для чего в России происходят военные приготовления.
Все молча думали: что же это, война?
– Как решите, господа Верховный тайный совет ....- - развела руками императрица.
– Какие уж у нас приготовления!--язвительно сказал правдолюб Ягужинский - От самой от кончины Петра Алексеевича только и делаем, что в упадок приводим армию и флот!
– Неправда!
– закричали все, кто был в военных мундирах.
Голштинский министр Бассевич ни к селу ни к городу выразил протест по поводу недоплаты приданого за молодой герцогиней Анной Петровной в сумме ста тысяч рублей.
Члены Верховного тайного совета чесали себя в затылках. Генералы же и адмиралы, наоборот, приосанились, заблистали глазами. Иные принялись перешептываться - согласовывали спешные меры. которые надо предлагать.
– А ты как скажешь, Данилыч?--спросила императрица, глядя на его посеребренную голову.
– Можем мы с ними воевать?
– Нет, - ответил Меншиков.
И его ответ поразил всех более, чем сам королевский ультиматум.
Тогда вдруг Екатерина Алексеевна поднялась так резко, что парчовая оборка ее платья зацепилась за кресло и лопнула.
– Господа министры!
– воскликнула она неожиданно звонко. И приближенным показалось, что они перенеслись на двадцать лет назад, что рядом с нею царь Петр. И тяжеленный фрегат, убыстряя ход, скользит по каткам во вспененные волны. Господа министры! Война войной, но нельзя ведь и наглецам давать спуску! Сегодня у них бельмом на глазу сидит наш флот, завтра им Риту отдай и Ревель! Господа министры, господа генералы! Мы повелеваем всем кораблям в Санктпетербурге и окрест него за сутки быть готовыми в поход. Подобно покойнику Петру, я принимаю на себя чин генерал-адмирала и лично поведу' флот. Коль придется - повоюем, а нет покажем хищникам иноземным, что и у нас есть зубы!
Министры молчали, но уже распахнулись двери Орехового кабинета, а за ними в залах и вестибюлях офицеры и придворные и чиновники. Па улицах кричали:
– Виват! Виват российскому флоту, виват России! А царица, вновь испеченный генерал-адмирал, уже теряя свой задор и опадая, словно хлебная опара, подвинула Меншикову лист бумаги.
– Ну что, Данилыч? Пиши о сем указ...
4
Затем следовал шумный обед с тостами и возлияниями, фейерверк, который запустил прямо с крыши майор Корчмин, огненных дел мастер. И все разъехались: во-первых, русский обед требует и русского сна, а во-вторых, назавтра был Петр и Павел, тезоименитство покойного императора, день основания Санкгпетербурга Надо было подготавливаться или по крайней мере не переутомлять себя в предвидении новых торжеств.
Меншиков никогда не отдыхал после обеда. В полной тишине заснувшего дома он проходил покоями, глядя в окна на блистающую солнцем Неву. Думал о том, КУК опять все кругом перевернулось и как теперь с кем себя держать.
Подходя к кабинету, он возле конторки дежурного различил фи[ уру женщины. Там не было окон, и светлейшему сначала показалось, что э'ю юбилеи какой-нибудь висит на стене, шпалера - пышные юбки, осиная талия, замысловатая прическа... Но, приблизившись, он увидел, что это не тканая картина, а живая женщина.
– Сегодня утром, - сказала женщина, - ваша высококняжеская светлость приказала меня не принимать. А я все же здесь.
За ее спиной Меншиков увидел действительный гобелен, за ним приоткрытую дверцу потайного хода. Он обругал себя за непредусмотрительность.
– Ладно, - сказал он, - утром мне было недосуг, надо понимать. Только пойдем отсюдова, я сам в своем доме как пленник.
Он провел ее в угловую диванную с видом на три стороны. Открылось небо и теснота кораблей на реке, а с самого краю возвышался корпус Кунсткамеры в строительных лесах.
– Простите, я вынуждена быть назойливой, - вновь начала посетительница.
– Во-первых, утрем меня сопровождал, по моей просьбе, корпоал Тузов. Мало того, что вы меня вытолкали невежливо, могли бы и объяснить, что недосуг. Вы приказали Тузова арестовать. Прежде чем приступить к делу, а у меня есть для вас сообщения куриознейшие, прошу его освободить.
Меншиков потемнел лицом. Стал рассуждать о молодежи и что есть долг присяги.
– Тузов вам не присягал, - сказала она.
– Софья!
– воскликнул Меншиков.
– Не суди, о чем не знаешь! В случай он хотел попасть, твой Тузов... Да сорвалось у них с Девиером.
Но маркиза продолжала настаивать, утверждала, что Тузов сам всего не знал, его обманули указом царицы.
– Пусть!
– опять согласился светлейший.
– Эх, Софьюшка, чего я не сделаю ради тебя! Прощаю я твоего Тузова, черт с ним.
Он взялся за шелковый шнур, чтобы позвонить адъютантам; маркиза его остановила - пусть поменьше людей знают, что она здесь. Тогда Меншиков поднялся: "Я сам схожу...", но опять она удержала.
– Нулишка!
– позвала она, и из-под венского диванчика вылез готовый к услугам карлик. Как он ухитрился сюда попасть? Вероятно, за широкими юбками маркизы...
Светлейший послал Нулишку привести дежурного офицера, а сам закурил коротенькую трубочку-носогрейку и повернулся к маркизе:
– Ну?
Она рассказала ему о каторге, об Авдее Лукиче, об остальных, вычеркнутых из списка живых.
– Что ж, каторга...
– Светлейший барабанил пальцами по ручке дивана. Раз есть преступники, как не быть каторге!
Он посасывал трубочку, а маркиза рассказывала ему о нравах каторжного мира.
– Канунников!
– сказал Меншиков, будто ставя точку.
– Видит бог, я тоже не знал, что он остался жив... Все это скот Ромодановский да Толстой-хлюст подстроили, якобы он виноват. Им же потом его имение отписали. Что же делать теперь?