Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.
– Тузов!
– позвал Меншиков.
– Сойди же вниз, помоги.
Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.
– Заступница пречистая!
– перекрестилась царица.-Это
– Она, - подтвердил Меншиков.
– А это он?
– указала она на другую банку.
– Он.
И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.
– А это то самое?
– спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.
– Да, то самое.
Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.
– Пойдем!
– Светлейший увлек ее к выходу.
– Вот, Катя... Не споткнись, тут порог... Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.
– Я так и знала, так и знала...
– плакала она.
– Взять тот философский камень, - не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, - каждый в нем себе счастья ищет.
Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.
– Зверь ты, Данилыч.
– сказала она, выходя на воздух. Такой же зверь, как был Петруша.
10
Кто это воет тут все время, воет и воет?
– спросил Ментиков, поеживаясь от налетевшею ветра.
– Баба тут одна на слободке, - доложил Курицын.
– Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.
Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.
Прощай, бывший аудитор, сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус.
– Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.
– А я?
– невольно спросил Максюта.
– А ты?
– Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола.
– Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!
Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.
Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?
От слободки донеслось: "0-ой, доченька моя болезная, о-ой!" Максюта вздрогнул. Все, что он с горечью передумал о себе, пока находился во узах светлейшего, все вдруг отлетело, как шелуха. Ему представилась Алена
– Что, отставной козы барабанщик?
– узнал он Максюту.
– Просвистел свою зазнобушку?
Вдова в своей каморке опять завыла, заплакала, а Ерофеич принялся оглушительно трещать, пока она не затихла.
– Как это получилось?
– спросил Максюта.
– Известно, как... Евмолпий-душегуб, прости господи, снес документ в губернскую контору...
– Значит, она там?
– Максюта непроизвольно подался в сторону губернской конторы.
– Тише, человек военный, не рассыпь табак казенный... Там людей не держат. Мы со вдовицею уж бегали, дары писарям воздавали. Купила ее на вывоз помещица новая, принцесса Гендрикова, что у нас в палатах обреталась... Царица ей куш пожаловала, так она накупила народу видимо-невидимо, переженит всех на ком попало, вот тебе и деревня, ха-ха-ха!
– Да брось ты свои хохотульки!
– в отчаянии сказал Максюта.
– А что нам еще делать-то?
– Ерофеич покрутил трещоткой.
– Философских камней мы не теряли, завтра нам их господину библиотекариусу не представлять.
Максюте невыносимо стало его слушать, он побрел в сторону реки.
Там под вязами была партикулярная пристань купца Чиркина, он кое-какой товар на Смоляном дворе закупал. У причала стояла двухмачтовая шхуна, пахло свежей рогожей, на корме горел фонарь.
– Эй, господин корпорал!
– кто-то окликнул с кормы шхуны.
– Поздненько прогуливаться изволишь!
Это был Евмолп Холявин. В круглой шкиперской шляпе, он покуривал трубочку, скалил зубы и сплевывал за борт.
О чем было говорить Максюте с этим человеком?
– Хочешь ко мне вестовым?
– веселился на корме Холявин.
– Слугой не предлагаю, знаю: ты гордый. Купец Чиркин мне полную волю дал - кого хочу, найму!
Максюта ускорил шаг, чтобы побыстрей пройти мимо чиркинского судна.
Евмолп кричал, все более изгаляясь:
– Хо-хо-хо, поборник равенства! Хо-хо-хо, кунстка-мерский жа-аних! Вот тебе на добрую память!
По реке разнесся мелодичный звон, постепенно замирая. Слышалась неразличимая команда, затем такой же звон с другой уже стороны. На кораблях российского флота били склянки.
Глава седьмая и последняя
ПРЕКРАСНАЯ ГОЛОВА ГОРГОНЫ
1
Маркиза Лена распахнула окно и, щурясь на утреннее солнце, прислушалась к странному шуму. Словно бы сотни ног шелестели по траве и тысячи уст гудели подобно пчелиному рою. Вдруг из-под земли раздался глухой удар, стекла в рамах задребезжали. За крышами Морской слободки, где угадывалась Нева, взлетели клубки белого дыма, стаи галок понеслись с гомоном.