Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Оглушительно ударила пушка, и выстрел заставил их вздрогнуть. Но стражники торопились, и ядро пролетело поверх палубы. Вдруг под топором Тринадцатого доски расселись. Еще удар - проломились, и вода плотным потоком хлынула внутрь.
– Смотрите, они погружаются!
– доложили на мостике господину, одетому как матрос.
– Что прикажете, ваше превосходительство?
– Ничего не прикажу, скрестил он руки.
– Прыгнуть и мне, что ли, за нею в этот омут? Морра фуэнтес!
Через полчаса на просторах залива было пустынно, вовсю светило жаркое солнце. Только в глубине никак не могла успокоиться, кругами ходила хрустальная вода.
5
Принцесса Гендрикова подкатила к подъезду своего временного дворца и, шваркнув дверцею каре ты, как фурия пронеслась через сени.
– Что принц?
– спросила у дворецкого, по-новому - гофмаршала.
– Почивать изволят, барыня, - ответил гофмаршал, нанятый из немцев, потому что был толст и важен, как купчина.
– "Почивать, почивать"! На лбу-то у них зажило?
– Никак нет, барыня.
– "Балиня, балиня"!
– передразнила Христина.
– У, инородец, несносный! Хочешь титуловать, изволь: "Боярыня, матушка, Христина Самойловна, принцесса..." Да не ваша светлость, поднимай выше!
– Альтесс?
– соображал гофмаршал.
– Ваше высочество?
– Вот именно, догадливый ты мужик - артес. Однако были ли врачи?
– Были - господин обер-медикус Бидлоо и господин цирюльник фон Шпендль.
– Что они говорят?
– Мокроты надо собрать для анализа.
– Коновалы!
– разразилась принцесса. Лиходеи! Мокроты собрать! Ему же к аудиенции государыни, а у него и лобик не зажил!
И она помчалась в покои принца, а гофмаршал за ней, унимая одышку. Прислуга спряталась, не привыкнув еще к необузданному нраву бывшей корчемщицы.
Принц покоился под бархатным балдахином. Две комнатные девы, по-новому - камер-юнгферы, пытались добиться, чтобы он изрыгнул мокроты в серебряную лохань. Запах был такой, что принцесса сказала "Фи!" и распахнула фрамугу окна.
На благородном лбу принца проявлялись багровые полосы. Без объяснений было попятно, что кто-то, имеющий неробкие ногти, прошелся ими по светлому челу.
Христина потормошила своего отпрыска. Тот, приоткрыв заплывший глаз и узнав мамашу, выразился столь благозвучно, что камер-юнгферы разинули рты. Принцесса-мать махнула на все это и ушла.
– Что же делать?
– досадовала она.
– Нынче как раз впору его государыне представить. Глядь, и генеральством его одарит!
Гофмаршал доложил, что в приемной дожидается господин Шумахер.
– Кто таков? Ежели поставщик мрамора - гони в шею. Ишь, какие цены заломил! Мне светлейший сулит с казенных карьеров бесплатно отпустить,
– Никак нет, альгесс. Господин Иван Данилович Шумахер есть куратор Кунсткамеры.
– Что же он, курей продает? Это как раз нам нужно.
– Никак нет, альтесс. Он - библиотекариус.
– А-а, поняла! Это что, врач? Гофмаршал пожал плечами, потому что сам толком не разбирал - что библиотекариус, что куратор...
– Ну, все равно. Зови!
Шумахер, в своем неизменном парике гнедого цвета, расшаркался. Христина сделала реверанс, правда, чуть не завалилась набок, но в общем удержалась. Сразу же спросила по каким болезням? Шумахер не понял и на всякий случай стал говорить про древность кунсткамер особливо в монархиях европейских...
Христина повела ею в опочивальню сына. Кто ж его так?
– вырвалось у Шумахера.
– Девка одна, крепостная, Аленка, прачкина дочь. Я тут на вывод купила душ сто, желаю в Копорском уезде имение учреди ть... Девка оказалась грамотная, отец пономарь, что ли, был. Я даже хотела ее в городском доме оставить, старшой по девичьей. Так она, вместо благодарности, принцу моему весь лобик изрезала!
Шумахер похюкал языком.
– Я ту девку хотела вообще батогами забить. Уж за иноземцем посылала, который мастер по шпицрутенам. Вдруг государыня посылает, отдай ты ей эту девку, подарить кому-то есть нужда. Ты знаешь, наверное, господин куринов, что государыня мне родная сестра? Ну, сестрице как откажешь? Всего пятьдесят лобанчиков с нее взяла, пятьсот, считай, целкашей - себе дороже.
Шумахер посоветовал намазать лобик его высочеству миндальным молочком, а парик найти который лохматее, чтобы букли на лоб свисали. Для бодрости же дать ему глоток доброго рому.
– Охти! обрадовалась Христина.
– Сразу видать образованного человека. Ух, батюшка, будь спокоен, я его на ноги поставлю!
Перейдя к своему делу, Шумахер в наивежливейших выражениях напомнил, что, покидая Кикины палаты, альтесс изволила поднять на лестнице нечто блестящее, некую вещицу, и унесла с собой, видимо желая иметь сувенир о российской науке...
– Это шишечку, что ли?
– Шишечку...
– подтвердил Шумахер, млея от прилива энтузиазма.
– Эту самую?
– Из гробоподобного ридикюля она вынула штучку, похожую на маленький золотистый ананас.
– Эту самую...
– Руки у него тряслись, выпала треуголка, которую он держал под мышкой.
– Да уж не философский ли камень ты, сударь, ищешь?
– подозрительно всматривалась Христина.
– М-да... Н-ну... С какой смотря стороны...
– Сердце
Шумахера упало.
– Философский камень, - наконец признался он.
– Двадцать тысяч рублей, - сказала Христина.
– Причем иностранной монетой.
– Да вы что, альтесс!
– чуть не заплакал Шумахер, но умолк, понимая, что споры здесь неуместны.
– А что?
– рассуждала принцесса.
– Вон Скавронские для Сапеги, жениха дочери, диамант купили, тоже двадцать тысяч отдали. А этот сам может золото промышлять.
– Позвольте, альтесс...
– сказал в отчаянии Шумахер, но Христина не дала ему продолжать.
– А ведь он и молодость возвращает. Правда, я еще не знаю как. Я уж пыталась и отвар из шишки этой стряпать. И на ночь прибинтовывала ее к месту, где душа живет. Так что, господин куринов, деньги на стойку.